Приведя себя в порядок, немцы повторили атаку. И снова неудачно. Тут, как говорится, нашла коса на камень: гитлеровцы лезли опять и опять с упорством одержимых. Атака следовала за атакой. В промежутках между ними противник вел сильный минометно-артиллерийский обстрел наших позиций.

Так продолжалось до четырех часов дня. Потом натиск неприятеля стал ослабевать.

— Ну, кажись, выдохлись, — обрадовался Пименов. — Можно теперь и пообедать.

Боец принес два котелка, с кашей и щами.

— Старший политрук, присоединяйся, — предложил полковник и протянул мне ложку.

Каша чуть пригорела и пахла дымом. Мне показалось, что она чуть-чуть отдавала пороховой гарью.

— Ничего, так-то даже вкуснее, — смеялся Пименов. — Потом эту кашу еще вспоминать будем.

— Если уцелеем.

— Да, ленинградцы забыли, видно, про нас, — вдруг сказал полковник.

— Им тоже нелегко.

— Понимаю… Хорошо, хоть самолеты изредка присылают, боеприпасы подбрасывают и раненых вывозят. Как думаешь, Павловский, вспомнят, что мы есть на свете?

— Должны.

— И я так думаю, — Виктор Матвеевич задумался.

Прибежал связной:

— Товарищ полковник, немцы обошли Ладеева!

Пименов подскочил. От резкого движения котелок с остатками еды опрокинулся на землю.

— Как обошли! Каким образом?

— Должно быть, с левого фланга прорвались. Слышите?

На левом фланге действительно шла перестрелка. Пименов вызвал лейтенанта Г. Кабака и приказал:

— Соберите быстро сводную группу из моряков, артиллеристов, из остатков вот его, Павловского, истребительного отряда и ударьте по прорвавшимся немцам с тыла. Живее!

К счастью, инженерный батальон вовремя закрыл образовавшуюся брешь. Прорвавшийся противник, оказавшись отрезанным от своих, думал уже не о том, чтобы сбить с позиций подразделения 79-го стрелкового полка, а как самому вырваться из «мешка». Спастись удалось лишь немногим.

На третий день гитлеровцы прекратили атаки. С утра над нашими позициями появился «юнкерс», но вместо бомб на землю посыпались листовки. Я поднял одну из них. На клочке бумаги размером с тетрадочный лист — изображение занятой фашистами Эстонии, полуокруженного Ленинграда и полуострова Сырве, помеченного пятиконечной звездой.

Рисунок не нуждался в пояснениях. Ниже следовало обращение гитлеровского командования к моонзундцам. Льстиво называя нас героями, захватчики предлагали сдаться в плен, так как дальнейшее сопротивление якобы бесполезно.

Ключников, тоже разглядывавший листовку, иронически сказал:

— У этих аккуратистов все по теории. Окружены, — значит, сдавайтесь на милость победителя. Держи карман шире — так мы и разбежимся к вам. Ждите!

Гитлеровцы соблаговолили дать нам на раздумье всего одни сутки.

Генерал Елисеев вызвал меня на КП и сказал:

— Пока тихо, Павловский, послал бы в тыл кого-нибудь. Нужно прощупать. Хорошо бы «языка» раздобыть.

Я отрядил на задание моряков Еремина и Губенко. Еремин — отличный спортсмен и наездник. Он в совершенстве владел арканом, славился сообразительностью и находчивостью. Губенко, медлительный крепыш, без промаха стрелял. Вместе с лейтенантом Борисом Егоровым я проводил разведчиков за передний край нашей обороны и стал ждать, с беспокойством поглядывая на небо.

Ветер разогнал тучи. В просветах между клочковатыми клубящимися облаками засияли голубые «окна». Время от времени сквозь них проглядывало солнце, и тогда на стволы близлежащих сосен ложились косые золотистые полосы. Я опасался, что погода может улучшиться. А это отнюдь не на руку разведчикам.

Время тянулось медленно. В нашем укрытии то светлело, то темнело. Глядя на игру света и тени, я подумал, что и в нашей судьбе сейчас вот такие же смены — то безвыходное положение, то отдушина. То жизнь, то смерть. Долго ли продлится эта игра? Судя по обстановке, нет. После совещания у Елисеева, когда командующий принял решение отойти на полуостров Сырве, меня да и других командиров, которых я знал близко, не покидало тяжелое чувство обреченности. Мы понимали: события на Большой земле складываются трагически и сейчас там не до какого-то затерянного на островах гарнизона. Возможно, наши подразделения и части бросили на произвол судьбы, принесли в жертву. Не преднамеренно, конечно, а в силу сложившихся обстоятельств. Так иногда случается: жертвуют малым, чтобы выиграть время и спасти большее. На войне это почти закон.

Тут все логично, но чувства не всегда согласуются с рассудком. Мы не цеплялись за жизнь по-заячьи, не боялись смерти — безысходность удручала. Не давала покоя мысль: как оправдать, чем объяснить ход событий, ту ситуацию, в которой мы оказались?

Дело прошлое, давнее, и нечего таить правду, от этого не умалится значение подвига моонзундцев. До последних минут все дрались честно, самоотверженно. Никто ни на миг не допускал мысли о том, чтобы сложить оружие, сдаться врагу. Нет и нет! Но в тайниках души начинало возникать нечто вроде разочарования. Ведь мы так верили в прозорливость и непогрешимость Сталина. А и он, выходит, просчитался…