Итак, деловые американцы — это дети авантюры. (Вся Америка есть ведь европейское предприятие).

Было давно время завоевателей (феодалы), тогда Грабеж (война) была в основе жизни государства, потом Авантюра. В эпоху Грабежа были настоящие войны, потому что грабеж все определял собой. В эпоху Авантюры война всегда нежизненность и наказание, она «выходит» из закулисных посягательств на что-нибудь чужое каждого государства в отдельности. Словом, в феодальном обществе Грабеж использует Авантюру, в буржуазном же, наоборот, Авантюра пользуется лишь грабежом. В социалистическом обществе появляется новая сила — Утопия, которая находится в смертельной борьбе с Авантюрой, и часто ей уступает: часто обыватель, входя в дверь с надписью «Утопия», видит за письменным столом Утопии сидящую Авантюру рядом со своей родной сестрой Халтурой. Меняются места, но ничего в истории не исчезает совсем. Так Грабеж, переживший эпоху своего плена во время господства Авантюры, во время Утопии на первых порах получает полную личную свободу: «грабь награбленное». Трудно пока понять сущность чрезвычайно капризных отношений Утопии и Грабежа: первый медовый месяц их сожительства «грабь награбленное» скоро кончится подчинением грабежа. Утопия говорит: «Ты грабь, но все приноси и сдавай мне». Международная роль Грабежа совершенно отвергается, и Утопия располагает им главным образом, для <1 нрзб.>ограбления и обуздания Авантюры.

Мелочи.

Так я отклонился от анализа «мелкоты». Откуда явилось это чувство ответственности за мелкоту, за слезу ребенка, которую нельзя переступить {172} и после начать хорошую жизнь? Это ведь христианство, привитое нам отчасти Достоевским, отчасти церковью, но в большей степени и социалистами. Разрыв традиции делает большевизм, и вот именно, когда он захватывает государственную власть. И тогда с особенной ненавистью обрушивается он именно на «мещанство» (христианство + весь социализм с анархизмом), как опирающееся именно на «мелкоту», народ, и т. п. Троцкий удивительным образом сочетал левизну большевизма в программе с «мелкотой» своей натуры, он дошел до полного абсурда и вдруг развалился, как у По, человек, переживший на целое столетие срок своей смерти {173} .

Трудно теперь оценить это действие большевиков, когда они брали власть, подвиг это, или преступление, но все равно: важно только, что в этом действии было наличие какой-то гениальной невменяемости. И вот именно потому-то и нельзя теперь нам в большевики, что прошло время, и раз тогда мы из-за «мелочей» не стали в ряды (мы с большевиками ведь только в мелочах разошлись), то теперь нельзя из-за утраты самости.

Нас разделяют «мелочи», перешагнуть которые мы не можем без утраты своей самости.

Счастье.

Была иллюзия счастливой жизни, если не будет царя. Тоже иллюзия теперь у тех, кто мечтает о счастье без большевиков.

Счастье на свете одно — это быть самим собой. (Ницше, напр., хочет быть сам собой и не достигает: он самый несчастный). Ленин, вероятно, был не совсем счастлив. Вот, кажется, Сталин счастлив: он сам, со всем своим грузинством. Быть самим собой, значит, и быть победителем. Но ведь есть и сладость и счастье быть жертвой, побеждать страданием. Так или иначе, счастье в победе и своем становлении.

Бывает усталость, которая вызывает ссылку на внешние обстоятельства. Да, бывают несчастные случаи давления внешнего на личность (громом убьет), но никогда не надо персонифицировать судьбу и жаловаться на нее, т. е., опускать руки в борьбе.

2 Ноября. Утром легкий мороз и наконец-то солнечный день. В газетах о съезде <1 нрзб.>пролетарских писателей. Нет, кажется, ничего мне горше, как групповое вовлечение писателей в политику. Собственно говоря, «писателем» тут и не пахнет, но у нас это задевает писателя… Представляю себе возможный ответ, если бы приступили с ножом к горлу, вот он:

— Если будет война я, как гражданин, готов защищать СССР и, если придется, умру с чистою совестью: мое слово верное, как сказал, так и будет. Но если меня обяжут написать поэму о войне или даже просто о наших достижениях, то я этого сделать не властен. Напротив, чем больше будут понуждать меня, тем на дольше будет отдвигаться срок создания этой чрезвычайно желанной поэмы.

Немецкий писатель Вайскопф пошел в правый уклон, он объявил по радио, что пролетарской литературы не существует. А совесть — вот: можно ли сказать «пролетарская совесть»? — Сказать можно, только есть ли она? Совесть — это личный контроль. Это везде, не только у пролетариев. Так и литература пролетарская может отличаться от других только темами, которые являются из недр жизни рабочего класса.

3 Ноября. Все более определяется в лягушечьем царстве, что действительно упал к ним новый чурбан. После всего пережитого ни одна лягушка более не сомневается, что это не царь, а чурбан, весь вопрос только, на что бы скакнуть, чтобы потом залезть на чурбан. В последнюю революцию нас всех вытащил, конечно, Воронский (тайным вдохновителем был, наверно, Троцкий), Луначарский был! Кто же теперь просто заступится за творчество? {174} Или должна пронестись такая же волна, как прошлый год, волна варварств, разбившая колокол Годунова — да вот и нас, последних из могикан, также будут валить друг на друга и бить, как тяжелые колокола?

6 Ноября. В 11 в. во вторник от Левы из Ташкента: «завтра (значит, в среду) аэропланом домой». Явился вопрос о глаголе — «приеду» или «отправляюсь». По-видимому, «отправляюсь». Сегодня ждем.

Туляки.

Тульские колодец делают (10 саж. — 400 руб. + дерево, все под 1000 руб., у нас 6 1/2 саж. — руб. 600–700). Один туляк на дне в бадью накладывает глину. Остальные у ворота ходят. Рассказывали, что Лев Толстой к ним приезжал смотреть: «тоже, как вы, любопытствовал». Белый, на белой лошади. Хороший человек, народ любил. Про германский плен рассказывал: умный порядок. А вождь-то какой, Вильгельм. И то ведь сдал! — А что теперь у Николая-то борода уж отопрела?