– Вы просто не думали о человечестве, не размышляли, - на лице Пелкастера расцвела снисходительная отцовская улыбка.

– Да уж, не думал. Все как-то не до него было...

– А вы подумайте. Хотя бы над тем, что стремление человека к единству, к движению в единстве, неистребимо. Люди обожают вместе петь, вспомните хотя бы повальное увлечение караоке. Обожают танцы, застолья. Любят стотысячной массой смотреть футбол. Боготворят музыку – образчик великого торжества единения разрозненного.

– Торжества единения разрозненного?
– повторил Мегре, желая запомнить впрок мудреное словосочетание

– Ну да. Музыка есть единение звуков. Стуки и вибрации в ней чудесным образом объединяются в величественные симфонии.

– Да, они объединяются. При наличии композитора. А кто композитор вашей будущей человеческой симфонии?

– Само человечество! Человек придет к человеку, как звук к звуку, и будет счастье, будет великая любовь, ибо человек сможет любить не одного, не нескольких, но множество людей, любить всех. Я вижу, вам трудно это представить, ибо вы привыкли любить одну женщину, одно жилище, одну работу. Но напрягитесь, представьте, что вы идете по цветущему саду с любимой своей девушкой, а вокруг множество любящих мужчин и женщин, и их любовь - ваша...

Замолчав, Пелкастер глубоко подумал о чем-то минуту, затем сказал убежденно:

– Есть у нас еще одна движущая сила. Любить многих, любить человечество порою легче, чем одного человека, потому что в поговорке l'homme est un loup pour l'homme действительно очень много правды. А человек, став в нашем кристалле человечеством, полюбит другого человека, как око свое...

– Вашими бы устами, да мед пить, - сказал Мегре, подумав: «Идеалист доморощенный – вот ты кто»...

– И еще одна важная вещь, о которой я не могу вам не сказать, - продолжал Пелкастер вариться в собственном соку.
– Смысл Природа обретает лишь в творении. Человек есть часть Природы, высшее ее произведение, значит, и он может обрести жизненный смысл лишь в творении. Человечество же может обрести смысл лишь в одном - в сохранении навсегда всего созданного человеком. Городов, статуй, картин, детей...

– А что надо сделать, чтобы так и было? Я имею в виду, что надо сделать, чтобы будущее человечество принялось всех оживлять?
– перебил Мегре, отчаявшись хоть что-нибудь понять.

– Надо просто поверить в это. И постараться, чтобы поверили другие. Тогда не будет гибельной для человечества войны, и оно вернется к нам, вернется Богом.

– А вы сами-то в это верите?

– Верю. Потому что все уже случилось. Почти случилось.

– Что почти случилось?

– Будущее.

– И все получилось? Они научились воскрешать?

– Да.

– А почему вы сказали, что все уже почти случилось? Почему почти? Ведь вы понимаете, что «научились воскрешать» и «почти научились воскрешать», это разные вещи.

– Я сказал «почти», потому что мы еще не вполне научились управлять достигнутым. К тому же пара-тройка проблем все еще не решена…

– Каких проблем?

– Ну, для отладки необходимо еще найти и внедрить в будущее несколько человек. А одного человека, человека с определенными характеристиками, надо еще создать, то есть родить.

– Надо родить?!

– Да, родить. Нужно, чтобы женщина с определенным геномом зачала человека от мужчины с определенным геномом.

– И все?..
– вспомнил Мегре мадмуазель Генриетту с ее внучкой, мечтающих родить спасителя.

– Нет, не все. К сожалению, возможность гибели человечества в результате термоядерной войны пока еще не устранена.

– Не устранена...
– повторил Мегре, падая духом.

– Да не расстраивайтесь вы так!
– тронул его предплечье Пелкастер.
– Над решением этих вопросов во времени работают многие ученые прошлого и ближайшего, и многие женщины, и потому успех близок.

– Надеюсь...

– Вы что-то хотите еще спросить?

– Да, mon ami. Вы сказали, что тот Мегре, ну, воскрешенный, способен вернуться ко мне знанием...
– солнце уже село, и они с Пелкастером остались наедине друг с другом.

– Да, способен.

– А почему не вернулся?

– Потому что вас... Ну, скажем, вас еще не вполне воскресили. И потому вы пока разрознены.

– Понимаю, - Мегре вспомнил, что нечто подобное говорила ему Катрин Жарис.
– А вас, значит, воскресили на все сто?

– Да, воскресили, меня и мою дочь, - сказал Пелкастер, посветлев лицом.
– В две тысячи четыреста восемьдесят третьем, двадцатого сентября.

– Круто, - только и смог сказать Мегре.

– Не верите? Посмотрите на мои часы, - Пелкастер протянул руку, и комиссар, всмотревшись, увидел в одном из окошечек замысловатой электронной штучки цифры 11.05.2484.

«Нет, он сумасшедший», - подумал Мегре, прежде чем поинтересоваться:

– Значит, если... если божественно организованное знание вошло в вас, вы все знаете?