Конечно, в зале собралось немало недоброжелателей Яцевича, которым он недовыдал сапог или портянок, а то и людей, желающих «вбить гвоздик» новой власти. Вокруг этих вопросов и закрутилась карусель. Тон задал Николай Великанов. Как известно, в армии ефрейтор гораздо страшнее генерала. Так и собравшиеся в зале ахтарцы знали подноготную каждого коммуниста гораздо лучше товарищей из райкома. Компромат был на всех. Все были в подвешенном состоянии, а вот кого вышибить из партии решал узкий круг людей, державших всех коммунистов в своих руках при помощи орущей массы. Коммунисты находились между двух огней: с одной стороны партийная бюрократия, а с другой — орущая толпа.

Так вот, Николай Великанов, уж не знаю искренне или с подковыркой, задал вопрос: «Правда ли, товарищ Яцевич, что вы имеете в запасе шесть мешков зерна, в то время, как во время хлебозаготовки каждый килограмм должен быть на учете у государства?» Яцевич долго смотрел на Николая Великанова, нашего соседа, человека лет на пятнадцать старше меня, известного ахтарского семейного скандалиста, исключенного из партии и постоянно гонявшегося дома за своим религиозным отцом, женой и детьми. Сообразив, что Великанов имеет достоверную информацию, Яцевич не стал откручиваться и сказал: «Да, я имею четыре мешка зерна, у меня пятеро детей — их нужно чем-то кормить». Зал заорал: «У него дети, а у нас щенята! Они призывают нас сдавать хлеб, а сами его прячут!» Поднялся невообразимый шум. Исступление уже дошло до такой степени, что люди бросались друг на друга, будучи не в силах добраться до истинных виновников своих бедствий. Бедный Яцевич стал своеобразным громоотводом, принявшим «горячую любовь» народа к партии. Ораторы из числа ахтарцев в своих гневных речах объясняли все беды, происходящие в стране, наличием в партии таких коммунистов, как Яцевич, которые призывают в речах и докладах выполнить хлебозаготовки, а сами прячут хлеб. Весь советский народ уже быстро превращался в придаток доблестного ГПУ. Информации поступало столько, что отчаявшиеся чекисты не знали, что с ней делать. Яцевича с треском вычистили из партии. Конечно же, крайком, месяца через три, восстановил его, ограничившись выговором. Побаловали народ зрелищем унижения одного из представителей правящей силы, да и будя. У самих рыльце в пушку — ни один руководящий коммунист не умер с голода на обычном голодном пайке, согласно которому в день на одного человека продавалось полкилограмма липкого черного хлеба. А рядовым коммунистам жилось нелегко. С одной стороны деспотический партийный аппарат, с другой — народ, для которого они олицетворяли тяжкую власть. Одна из дочерей Яцевича в годы войны стала партизанкой и была казнена фашистами, которым ее выдал предатель, из местных, ахтарских. Возможно, родственник раскулаченных. Покалеченные морально и озлобленные люди бились друг о друга, пытаясь выместить злобу и обиду.

Впрочем, коммунисты скоро научились защищаться во время чисток. Когда во время следующего тура, летом 1930 года, чистили коммуниста Носика, работавшего в одном из советских учреждений, дело приняло совсем другой оборот. Судилище проходило в городском саду, на свежем воздухе, под тополями. Время выбирали специально, чтобы рабочие успевали подойти после смены. А длилось это мероприятие часов до десяти вечера, нередко заканчиваясь при электрическом освещении. Носик был коммунист, красный партизан, культурный и образованный человек лет тридцати пяти. К несчастью, он женился на дочери в прошлом крупного ссыпщика зерна, Варварова, построившего себе в Ахтарях, на улице Красной, недалеко от железнодорожного вокзала, отличный, просторный одноэтажный дом из звонкого красного кирпича под цинковой крышей, украшенный великолепной лепкой и рисунками, кое-какие из которых, уже значительно поблекшие, сохранились еще ко времени моего последнего приезда в Ахтари, в 1975 году. Здесь же была контора и просторный двор, в котором был разбит красивый парк.

Варваров, смекалистый русский мужик, начинал свою коммерческую карьеру в Ахтарях простым дрогалем, повозку которого таскала захудалая лошадка. Но через десять лет коммерческая сметка и неустанный труд сделали его одним из самых богатых и влиятельных людей станицы. А потом пришли экспроприаторы. Варваров ютился по углам, а в 1921 году, в разгар очередного голода, мне пришлось стать свидетелем потрясающей человеческой трагедии человека, бывшего миллионера, который вместе с себе подобными еще недавно помогал кормиться России и многим за ее рубежами.

Добрые дела Варварова включают проведение железной дороги от Тимашевской до Ахтарей для подвоза хлеба к порту, в строительстве которого он принял самое активное участие, и во многих других полезных и нужных мероприятиях, в частности, в строительстве новой красивой церкви, позже разрушенной комсомольцами. И этот человек, очевидно патриот, не спешивший уезжать из России, думавший, как и многие, что все образуется, и предпочитавший цивилизованные формы хранения денег, без закапывания их в землю подобно Григорию Сафьяну, работавшему у Варварова артельщиком грузчиков, был ободран новой властью дочиста. В голодном 1921 году я, одиннадцатилетний мальчишка, выскочил из дома на крик: «Умираю!», разносившийся по улице. Кричал, идя по тротуару, шестидесятилетний, все еще прилично одетый старик, с красивым благородным лицом, еще недавно один из самых богатых и щедрых людей в Ахтарях, Варваров. Человек, еще недавно ворочавший десятками тысяч тонн зерна, не имел куска хлеба. На крик вышли люди. Кое-кто стал выносить по маленькому кусочку черного хлеба. Варваров ел его здесь же, благодарил и крестился. Потом пошел дальше и уже издалека к нам донесся крик: «Умираю!» Сейчас для меня этот крик олицетворяет все то будущее страны, в которое вели ее деловые люди настойчиво и уверенно в начале нашего века. Это был не просто крик голодного человека, а крик разума, который не мог постигнуть очевидности гибели нормального и разумного под волной фанатизма и беспощадной жестокости. Ведь дикая нелепость происходящего была для таких людей особенно очевидна. На смену им, грабя и разрушая, уже приходило безграмотное и бездарное быдло.

Но дочь Варваров все-таки успел воспитать по-европейски. Неказистая на вид, девушка эта хорошо пела и играла на пианино, часто выступая перед ахтарцами. На ней-то и женился Носик. К этому времени, как партия, так и уличная рвань, уже уверовали, что может распоряжаться свободно не только в закромах людей, на которых ей указывали, а и в их постелях. Поставленный на чистку, Носик довольно уверенно отвечал на все вопросы, пока его не атаковал портовый грузчик Воробьев, горлохват, беспартийный активист, всегда готовый экспроприировать и доносить на кого укажут. Вопрос Воробьева нес в себе немалый пролетарский заряд: «Как вы могли, товарищ Носик, потеряв революционную бдительность, жениться на дочери капиталиста?» Носик выбрал правильную линию поведения, переведя игру со своего поля, на котором чувствовал себя неуверенно, на поле Воробьева, обладателя темноватого прошлого. Изящно уклонившись, Носик зашел с тыла, ответив: «Зато я не бандит-махновец, который выступал против советской власти, такой как ты — Воробьев!» Воробьев сразу стушевался, потерял всякий интерес к интимным сторонам жизни Носика, согнулся, опустил голову, а потом куда-то слинял. Чистка для Носика закончилась благополучно. А вот активиста-махновца Воробьева, во время оккупации Ахтарей немецкими войсками в 1942 году, постигла печальная участь.

Уж не знаю, что он натворил и почему была выбрана именно эта форма наказания, может быть психологи из гестапо не нашли другого способа укротить анархистско-революционный дух Воробьева, но они его почему-то кастрировали. Вроде бы он закончил свой жизненный путь в Ахтарях.

Чистка в тридцатые годы то набирала силу, то ослабевала, в зависимости от того, насколько партия чувствовала себя уверенно в стране, а страна — на международной арене. Прием в партию то прекращался, из-за чего я пробыл кандидатом целых два года, то снова возобновлялся. Меня принимала в партию эскадрильская партийная организация на правах первичной. Прием в партию прошел без особых происшествий, что обусловило, по-видимому, наряду с хорошими успехами в летном деле и интересом к теоретической подготовке, направление меня на курсы командиров звеньев здесь же, в Качинской школе.

Мне присвоили звание «летчик», категория «К-4», два квадрата на петлицу, что соответствует, примерно, нынешнему лейтенанту. Так я начал втягиваться в обойму людей, которые, будучи сытыми, плохо понимая голодных, настолько сагитировали сами себя, что потеряли реальное представление о жизни народа. Что ж, благосостояние — это тоже своеобразная степень свободы. А мне выдали темно-синюю форму из прекрасного сукна, с накладными карманами, френч был украшен птицами и птичками разнообразного размера и светло-голубыми петлицами, брюки галифе с голубым кантом, хромовые сапоги типа «бульдог», фуражку защитного цвета, явно не шедшую к темно-синей форме, и буденновку впридачу к ней. На случай холодов я получил серую командирскую длиннополую шинель. Большинство верховных руководителей Красной Армии сделали свою карьеру в кавалерии и шинели с короткими полами не признавали, хотя пехота безбожно путалась ногами в длиннополых шинелях. Мне дали чемодан и две пары белья, носки, платочки и прочую мелочь. В те времена даже эта скромная амуниция сделала меня чуть ли не богачом. Словом, когда я оделся в новое обмундирование и посмотрел на себя в зеркало, то выглядел под девизом: «Смерть девкам!» Конечно, все это должно было быть последней, неотразимой, стрелой, пущенной в сердце моей невесты, которая меня ждала уже два с половиной года, и в письмах которой проскакивал мотив: «На черта ты сдался!»