14 декабря 1933 года состоялся торжественный выпуск курсантов в прошлом, а теперь уже военлетов Качинской школы. Конечно, слепили нас наскоро, и по-настоящему учиться летать нам предстояло в боевых полках, вернее, эскадрильях, входящих напрямую в бригады. Такой тогда была структура ВВС Красной Армии. Но начальника нашей школы Василия Ивановича Иванова, как и его легендарного тезку — Чапаева, мелочи наподобие нашей слабенькой летной подготовки не смущали. Сроду не поднимавшийся в воздух, по профессии артист Ленинградского оперного театра, не раз веселивший нас на культурных мероприятиях, в частности на выпускном вечере, состоявшемся в столовой, ариями из опер, наш лихой авиационный по нынешним временам генерал-лейтенант, этим не смущался. Да и разве мало разной крикливой публики, ничего не понимавшей в деле, им порученном, повылазило на самые высокие руководящие ступени в те годы. Впрочем, Иванов был ничем не хуже Дзержинского или Орджоникидзе, например, которые, будучи недоученными людьми, брались руководить экономикой огромной страны, как говорят, на глазок. Пожалуй, Иванов был даже лучше их подготовлен: по-видимому, благодаря каким-то связям, умению угодить и мощному голосу он до Качи некоторое время пробыл начальником Ленинградской школы теоретической подготовки пилотов или «терки», как ее называли в авиации.

Громовым голосом, с явными оперными руладами, наш, сроду не бывавший в воздухе, генерал-лейтенант сообщил нам, свежеиспеченным пилотам, построенным на плацу школы пасмурным декабрьским деньком, весть о нашем выпуске и зачитал приказ замнаркома обороны Тухачевского, подтверждавший это событие и присвоение нам званий пилотов и летчиков. Я получил высшее звание — военного летчика. Потом Иванов не удержался и затянул оперную арию на тему о том, что мы — лучшие сыны рабочего класса и трудового крестьянства, на которых возложена большая ответственность укреплять мощь Красной Армии и ее Военно-Воздушных Сил. Такой подход к вопросу: деление на «лучших», надолго вошел в обиход. Целые десятилетия советский народ попивал коньячок с шампанским, закусывая икоркой, устами своих лучших представителей.

Ну, как бы там ни было, в результате эпопеи, начатой в марте 1932 года, когда нас, студентов рабфака Мосрыбвтуза разбудил парторг, Красная Армия все-таки получила двести двадцать пилотов и летчиков. Коренные москвичи, конечно же, все удрали в пролетарский Вавилон, откуда нас без конца вдохновляли на образцы самоотверженности и богатырские подвиги. Осталось лишь трое: Горечкин, Крылов и Федосеев. Остальных отчислили по летной неуспеваемости или из-за недисциплинированности. После торжественной части начальник отдела кадров школы зачитал приказ о распределении выпускников по военным округам, нередко называя даже города. Мы слушали с интересом и волнением. Куда пошлют? Это всегда был важный вопрос для русского и советского офицерства, как правило определяющий дальнейшую жизнь и карьеру. Возьмем француза, окончившего СЕН-СИР, который стоит перед драматическим выбором: служить в Париже или Лионе. Ну Марселе, скажем. А перед русским офицером масштаб: от Кушки до Новой Земли. И это только по ширине государства. Все советское офицерство благодарило царя, продавшего американцам Аляску. В конце-концов, назвали места службы всех выпускников, кроме нас, пятнадцати. Сначала назвали Московский военный округ, потом Ленинградский, потом среднеазиатские округа, затем последовал Дальний Восток и, конечно же, Киевский Особый Краснознаменный.

Мы, пятнадцать летчиков, стояли с неприятным ощущением того, что нам подсовывают какую-то особенно крупную свинью. Например, оставляют служить в школе воздушными извозчиками — инструкторами по обучению летному делу молодого пополнения. Но оказалось, что в штабе эскадрильи, куда мы явились по приказу начальника отдела кадров, нам сообщили о зачислении на шестимесячные курсы командиров звеньев. Это был неплохой рывок в карьере, на возможность которого, впрочем, указывали беседы всех кандидатов на эти курсы с приезжавшим из Москвы кадровиком с двумя шпалами, который изучал наши личные дела, смотрел на нас в натуральную величину и расспрашивал, что да как. А пока мы получали двухнедельный отпуск.

В конце декабря 1933 года я сошел с поезда на станции Ахтари. Должен сказать, что авторитет летной профессии и связанных с ней привилегий был в те годы очень и очень высок, можно сравнить разве что с нынешним космонавтом. На всю станицу я был единственный летчик, и потому мое появление, украшенного звездами, птичками и орлами, произвело немалый переполох среди ахтарской общественности, в основном женской. Особенно имеющей дочерей на выданье. Не без удовольствия прошелся я по улицам родной станицы, два квартала от вокзала до дома, где родился. Увидев меня, мать заахала и заохала. Я немножко отдохнул и направился к невесте, чувствуя, что за моей спиной как в пчелином улье жужжат возбужденные женские голоса.

Под моими хромовыми сапогами с уже упоминавшимся носком «бульдог» или «помпе», как их еще называли, бодро поскрипывал свежевыпавший ахтарский снежок. Залив покрылся льдом. На душе было весело. Что говорить: карьера пастушка Мити, ставшего вдруг летчиком, произвела впечатление не только на ахтарцев, почувствовавших ко мне обостренный интерес, а и очень способствовала росту моего самоуважения. Браво вышагивая по ахтарской улице, я не мог даже предположить, какие воздушные ямы и какую тряску уготовила мне в родной станице настойчивая, как пчелиное жужжание, бабская болтовня, ползущая следом. Но чего удивляться, как известно, главные неприятности обычно подстерегают человека на вершине очередного взлета его жизненных успехов. Молодому летчику, очень гордому своей формой и оценкой летной работы со стороны командования, предстояло познать это на практике.

Началось с того, что, как выяснилось, у невесты лопнуло терпенье, и она, видимо, довольно ревностно отнесясь к перемене моего общественного статуса и вниманию, уделенному мне ахтарцами, бросилась в контратаку. На мои довольно робкие и скромные вопросы о нашем дальнейшем будущем, которое я собирался организовывать в смысле совместного проживания, Вера ответила, что: «На черта ты мне сдался» и она не желает ждать еще полгода, пока я буду учиться на курсах командиров звеньев и, в свою очередь, уезжает на какие-то курсы в Воронеж. Я уверенно взял ручку на себя и вывел самолет из воздушной ямы: предложил ей на следующий день явиться в ЗАГС с паспортом и подругой в качестве свидетеля. Так и вышло: на следующий день в ахтарский ЗАГС, что разместился по улице Красной неподалеку от райисполкома, были доставлены ее паспорт и мое офицерское удостоверение личности. Была в наличии подруга — Шурка Кривозуб. Матримониальными делами в Ахтарях заведовала Елена Мельник, бывшая с Богом Любви — Амуром, в отношениях накоротке. Елена гуляла и с офицерами, и с рядовыми матросами, курила, ходила в брюках и с тросточкой в руке, что производило на мирных жителей Ахтарей оглушающее впечатление. Порой она красилась не хуже клоуна Олега Попова. Критики не любила и отвечала на нее такой забористой бранью, что флегматичные ахтарцы предпочитали с ней не связываться. Понятно, что Елена, переменившая около десятка мужей, пока не остановилась на престарелом красном партизане Александре Ивановиче Шевченко, на котором каталась с такой же уверенностью, как и верхом на лошадях, понимала толк в заключении браков. Она осмотрела нас с Верой, дала положительное заключение по поводу внешних достоинств, проверила на свет справки о здоровье с венерической стороны, выданные в больнице, после чего выписала брачное свидетельство. Поздравила, пожала нам руки, и упорно называя меня «Ваней», путая со старшим братом, который ранее был гораздо более популярен в Ахтарях, как я сразу понял, кинулась разносить новость по станице. А может быть, она сделала это после регистрации всех шести пар, которые ждали в приемной ЗАГСа. И только по тому, что я не знал никого из них, я почувствовал, что уже довольно давно уехал из родной станицы.

Мои тесть и теща по-прежнему ютились по чужим углам и жили, ожидая лучших времен, на мизерные заработки тестя в рыбколхозе. Очевидно поэтому нас поздравили «насухую», не налив даже чашку чая. Положили две подушки на железную полутораспальную кровать-раму, которую прикрывали доски. Моей следующей воздушной ямой в Ахтарях было падение вместе с молодой женой между этими досками, которые вдруг разошлись в первую брачную ночь. Но это оказалось мелочью.

Главная тряска ожидала меня утром. Как обычно отпущенный тещей без завтрака (Вера отправилась на рыбзавод, где работала учетчицей), я браво замаршировал в сторону родного дома. В кармане было пусто, поскольку сразу после приезда я отдал почти все свое лейтенантское жалованье, выплаченное мне наперед в школе, матери, которая по-прежнему нуждалась. Оставил я дома и солдатский паек за двадцать дней вперед: не обильный, но позволивший бы не умереть с голода. И я рассчитывал хоть дома позавтракать. Стоило мне переступить порог, будучи в весьма мирном настроении, чтобы сообщить матери о перемене своего семейного положения, как она встретила меня мощной контратакой, старательно подготовленной ее подругами: «Захомутали тебя! Повесили тебе жену на шею! Надо было погулять и сестру выдать замуж, а потом жениться!» Мать толкнула меня в грудь кулаками и буквально набросилась на меня — пришлось даже брать ее за руки. Но стоило ей освободить одну руку, как она сразу ударила ею по висевшей на стене под стеклом фотографии меня и невесты, а теперь уже жены. Стекло разлетелось, фотография выпала на пол. Словом, начало семейных отношений, обещало «прекрасные перспективы». С трудом успокоив мать, я поинтересовался: нет ли в доме чего-нибудь поесть. Мать адресовала меня к молодой жене. Желание позаботиться обо всех сразу сыграло со мной плохую шутку, в моем кармане было почти пусто. Чтобы разрядить обстановку, я оделся и пошел на рыбзавод под злорадными взглядами соседок, выглядывающих из окон, приоткрытых дверей и из-за углов соседних домов. Стоило пастушку Мите немного приподняться над ахтарской действительностью в прямом и переносном смысле, как, следуя природе человека, сразу нашлось немало любителей натравить на меня мою бедную мать, которая, очевидно, рассчитывала, что я не стану обзаводиться семьей и окажу ей серьезную материальную помощь. Да и не был престижным в ее глазах этот брак на девушке из пришлой и бедной рыбацкой семьи, которая, не имея даже своего дома, ютилась по углам, голодная, холодная, плохо одетая.