Мать он убил. Сам. Когда увидел, что впилась она зубами в ногу мертвого Ивашки, откусила кусок и жевать стала.

Вот тогда Митька ее по голове поленом и ударил. Закопать сил не было, так он избу запалил, чтобы позор скрыть. Огонь с крыши на крышу запрыгал, и скоро вся деревня запылала.

Может, и к лучшему. Один он остался, а раз нет людей — пусть и деревни не будет.

Митька присел на взгорке, вырвал с корнем клок жесткой травы, увидел в ямке жука, поймал, бросил в рот, хрустнул и задвигал челюстями, морщась от боли в кровоточащих деснах. Но боль была привычна, куда больше его занимало, что дальше делать. К боярину с поклоном идти смысла нет. Разогнал тот холопов. Выгоднее ему зерно в амбарах хранить и продавать, чем работников кормить.

— Идите куда хотите, дармоеды!

Ему в ответ:

— Отменил царь Борис день Юрьев, нет теперь у холопа права хозяина менять.

А боярин свое:

— Я такое право даю. По своей воле отпускаю.

А куда Митьке идти? На юг? На восток? Не добраться ему до вольных земель, по дороге с голодухи помрет. Разбойники к себе тоже не примут — мал Митька и слаб, кистень в руке не удержит. Значит, помирать надо…

— Эй, Митька, живой?

Митька веки приподнял. Мужик перед ним, в руке кнут. Неужто дядька Пахом? Он!

— Да ты ли это, Митька?

Не узнал его дядька. Да и мудрено. Вырос Митька, почернел, похудел, одни глаза на лице остались. А дядька ничего выглядел, справно, кафтан добротный, живот не с лебеды пучится. Небось, не доводилось, как Митьке, старый навоз жрать.

— Что это у вас за костровище такое? Отец где, мать, Ивашка?

Митька поднялся с трудом, глаза потупил, как отец наставлял, стал рассказывать. Дядька выслушал, головой качнул:

— Ладно, со мной пойдешь! Но до Москвы только. Мне тебя опекать не с руки, своих детей по лавкам семеро.

Митька головы не поднял, а коленки задрожали — выдали. Повезло ему, что дядька объявился, смилостивился, пожалел. Теперь он при обозе состоять будет, что по цареву указу хлеб в Москву везет. А где столько хлеба, и ему кусочек перепадет. Вот счастье-то! А Москва… Чего только люди о ней не рассказывают! И все соглашаются — там прокормиться можно. Царев город!

После смерти сына Ивана Грозного, слабоумного Федора, 17 февраля 1598 года Земский собор избрал Бориса Годунова на царство, и это несмотря на то что тот не был потомком Рюрика, а значит, законных прав на престол не имел.

— Царь-то ненастоящий! — говорили бояре.

Не говорили даже, а шушукались по углам, памятуя, как круто заправлял опричниной зять Малюты Скуратова и как прибрал он к рукам — а руки-то в крови по локоть! — дела государственные при Федоре, пользуясь тем, что жена царская — сестра Годунову. При таком раскладе особо не поговоришь, враз головы лишиться можно. Правда, как стал Борис царем, помягчел вроде, пообещал прилюдно пять лет никого не казнить, а пытать только и сознавшихся ссылать в дальние волости. Ну а если кто запираться будет, так не царя в том вина, что помрет на дыбе.

Опору Годунов искал не среди бояр — в народе. Потому и простил низшим сословиям годовую подать. Вдовам и сиротам раздавал деньги и съестные припасы. Заключенным в темницах даровал свободу и вспоможение. Пытался даже пороки истребить, объявив, что скорее помилует вора и убийцу, нежели того, кто вопреки указу осмелится открыть кружечный двор. Такие речи держал: «Пусть дома каждый ест и пьет сколько хочет, может и гостей пригласить. Но никто да не дерзнет продавать вино московитянам! Если же содержавшие питейные дома не имеют иных средств к пропитанию, пусть подадут просьбы и в ответ на оные получат земли и поместья». И ведь не обманывал — как обещал, так и делал.

Но шли годы, государство богатело, земля же под ногами Годунова тверже не становилась. А где неуверенность, там и подозрения. Стали хватать бояр, постригать насильно в монахи, имущество отбирать, унижать всяко. Боярину Богдану Вельскому главный царев медик капитан Габриэл по волоску выщипал всю бороду, а что боярин без бороды — срам один.

Вошли в силу доносчики. Годунов, пример подавая, лично отписал вольную Воинко, холопу князя Шестунова, который подал грамотку против своего хозяина. Ну, народ и пошел строчить!

По малейшему подозрению людей хватали и отправляли в пытошную. И ведь как заведено было? Мужчины могли делать доносы только на мужчин, женщины — на женщин, бояре — царю, боярыни — царице. Потому-то Дмитрий Пожарский, будущий освободитель Москвы от поляков, послал донос на своего недруга князя Лыкова лично царю, а его мать княгиня Марья донесла на мать Лыкова — лично царице.

И все бы ничего, и это пережили бы, но наступили голодные годы, и расходы казны возросли настолько, что сколько ни пополняй ее за счет боярских богатств, а все равно дно видно. Тогда-то и началось истинное светопреставление.