Выволокли бабу на дорогу. Тут кто-то из местных как завопит:

— Других вдов щупать надо. Они завсегда вчетвером…

Были там еще три вдовицы, мужья их от голода померли, а они ничего, пригожие. Обыскали их подвалы, и там кадушки нашли с человечиной.

— Вона куда люди девались, — крутили сивые бороды деревенские мужики. — С осени пропадать стали, думали, «разбои» озоруют, а вона как…

Возчики чиниться не стали. Стрельцов, слуг государевых, с телегами вперед отправили, и сами все сделали. Вбили колья в землю и посадили на них всех четырех баб, да еще за ноги тянули, пока острие кола из горла не покажется. Но об этом Митьке потом другие возчики рассказали, дядька Пахом смотреть не велел, отослал.

Через три дня, как и обещалось, въехал обоз в Москву. Но прежде долго вдоль Смертного поля тащились. На пустыре этом умерших от голода хоронили. Много закопали, глазом не охватить.

А вот и дома. Серые, покосившиеся. У стен люди сидят, видно, встать не могут от слабости, только глаза сверкают жадно — хлеб провожают. И вдруг, откуда ни возьмись, налетели, посыпались. С камнями, поленьями, оглоблями, топорами. Засвистали стрельцы, закрутили кнутами возчики, припустили лошади…

Не все вырвались. Дядька Пахом последним был, так на узде его коняги повис верзила бельмастый. Сколько его дядька Пахом ни стегал, не отпустил сбрую. А дальше сдернули возчика с телеги, бросили на землю… Митька раньше под телегу сиганул, видел, как колесо через дядькину шею переваливается. Брызнуло в него красным из дядькиного рта. Зажмурился Митька и юркнул в толпу. А та уж мешки вспорола. Из одного жито сыпалось на землю, и кто-то уже ползал в пыли и глотал ее пополам с твердыми, как камень, зернами. Проскользнул Митька ужом средь ног — только его и видели.

Засуха 1602 года закончилась мокрой и тихой осенью. В Москве, в западных и северных областях есть было нечего. А вот во Владимире и Курске хлеба уродилось столько, что всю Московию накормить можно. Но не везли тамошние бояре, купцы и монастыри хлеб в Москву, «настоящей» цены дожидались. Годунов повелел взять хлеб силой.

Разъехались по вотчинам отряды стрельцов. Шуровали по амбарам, закромам, искали хлеб и находили его. Потом начинали разговоры с виновниками говорить. Кто отступного давал, того миловали, кто упорствовал — в темницу бросали. Однако и в том, и другом случае отправляли в стольный город мало и прежде всего гнилье.

Москве же совсем туго приходилось. Вечером на улицу носа не высунешь. Тут же голову проломят. Раньше-то «разбои» все больше по лесам сидели, а теперь в город подались. Совсем от них житья не стало.

Опять повезло Митьке. Не сразу, правда. Когда он от толпы, что на возы напала, спасся, то долго по городу бродил, все знакомых возчиков искал. Не нашел — большой Москва город. А когда разузнал, где они остановились, тех уже и след простыл — домой подались. Так он в Москве и остался. А куда деваться?

На болотах за Новодевичьим монастырем вырыл себе землянку, но в ней ночевал только, а весь день по улицам шатался, пропитание искал. Ну, о зрелищах тоже не забывал. В Москве без них ни один день не обходился: то продавцу из царева магазина на Красной площади голову отрубят, то разносчика за пироги с человеческой требухой на части конями порвут, то ведьму живем в землю закопают — одна голова торчит, а на нее гадят все, кому приспичило. В общем, не до скуки.

Обозы опять же. Митька совсем зверенышем заделался, вместе со всеми возы громил, зерно тащил. По подвалам лазал, катакомбам, где люди богатые добро свое укрывали. В общем, жил помаленьку. А раз в сугробе мужика нашел пьяного. Ошмонал, ничего не нашел — до него постарались, расстроился да и хотел идти к себе на болото, но мужик вдруг очухался, голову поднял и ухватил его за руку:

— Погоди!

С этим у Митьки просто — вывернулся, отскочил. Поднялся мужик на карачки и прохрипел:

— Жрать хочешь?

— Кто ж не хочет? — обиделся Митька на вопрос дурацкий.

— Со мной пойдешь — накормлю. Помоги только.

Подумал Митька, терять-то все равно нечего, и помог мужику до постоялого двора добраться. А там ватажники сидят, морды разбойничьи, диким волосом заросшие. Страх!

Оказалось, спас Митька не кого-нибудь, а самого Хлопку Косолапого, первейшего разбойника на Москве. Бросили Митьке кость с ошметками мяса. Впился он в нее, а как обглодал, тогда посмотрел — не человечья ли? Уж больно мясо сладкое. Нет, не согрешил перед Господом, ватажники кабанчиком зеленое вино закусывали. Митька такой вкусноты и не едал никогда.

Остался Митька при разбойниках, отъелся, окреп, стал вместе с ними на промысел выходить. А когда первого человека на улице кистенем по голове «огладил» — мать вспомнил, им убиенную. И заплакал. Последний раз.

Весной озоровать на улицах труднее стало. По цареву указу всю Москву поделили на части, во главе которых были поставлены пять бояр и семь окольничьих. Те сурово взялись порядок наводить. Ловили «разбоев» и тут же, на месте, глаза выкалывали, рубили головы и бросали издыхать на страх другим.

— Уходить надо, — сказал Хлопка ватажникам. — На Север двинем. Но погоди, вернемся еще.

Иван Бутурлин, один из лучших воевод Ливонской войны и глава Разбойного приказа, доносил царю, что тати шалят повсеместно — в Коломне и Волоколамске, Можайске и Вязьме, Медыне и Ржеве, едва ли не все уезды вокруг Москвы от них стонут. И вообще, не разбойники это уже — мятежники. Усмирять надо.

Годунов с решением медлил, окружив себя личной охраной из немцев-наемников. Немцам он доверял особо. Кирху разрешил построить в Кукуе, где они селились. Торговать позволил по всем волостям, налогами не душил. Яда опасаясь, тело свое только иноземным лекарям доверял; с ними же, с докторами, поговорить любил. И говорили доктора среди прочего, что безумства людские, ныне творящиеся, еще и тем объясняются, что ржа рожь побила, отсюда и видения страшные, и людоедство.