Шрифт:
Принципы того стана, с которым была связана поэзия, не могли, пусть медленно, но не проникать в нее. И главный принцип, — разрушенья, — производимый то подземно, то надзем-но, но неуклонно, коснулся, наконец, самого сердца поэзии, даже самого сердца русской земли, — русского языка.
«Такой язык может быть дан только великому народу…», мы в это верили и продолжаем верить, несмотря ни на что. Но признаюсь: ничто не могло заставить так содрогнуться, как первые пятна на любимой плоти русского языка. Не хочу думать, не думаю, что это пятна проказы. Но если?.. Пусть судят другие, я покажу только то, что вижу.
Процесс шел (в общей линии) так: футуристы — ломка звука; маяковщина — ломка ритма; имажинисты и другие «исты» — дробление искусства, изгнание из него жизни, из поэзии — музыки; наконец, с помощью безмерных Есениных, — ломка фразы и самого слова. Это работа отходящих. Имажинистов уж нет, Есенин, в похмелье, еще бормочет насчет «октября», но уж без прежнего «вздыба». «Кудри повылезли», и он патетически восклицает: живите, пойте, юные!
Юные, — или последние, — не поют (при чем пенье?), но печатают свои стихи. Что же это за стихи?
Они спокойны. Ни смеяться над ними, как над футуристическими, ни возмущаться ими — нельзя. В них закончена ломка всего, что составляло стихи: звука, ритма, фразы и слова. Аккуратно изгнаны: музыка, краски, жизнь. (О мысли и смысле я не говорю: Бог с ними.) Слова — в ряду, крайне шатком, неустойчивом, стучат, как костяшки. Разбиты все внутренние законы языка, да и внешние, кстати, потому что «новая», обязательная, орфография — есть уродливая ломка русской грамоты, искажение вида языка. Стихи, которые я буду цитировать, она, впрочем, дополняет, и жаль, что приходится лишить их этого штриха.
Каждая строфа, даже строка, довлея себе, нисколько не меняется, если ее взять отдельно. Однако, для убедительности, я начну с целого стихотворения. Прошу верить, что беру его наудачу, где книга раскрылась.
Любимая, безотлагательно Не дав заре с пути рассеяться Ответь чем свет с его Подателем О ходе твоего процесса. И если это только мыслимо, Поторопи зарю, а — лень ей, — Воспользуйся при этом высланным Курьером умоисступленья. Дождь верно первым выйдет из лесу И выспросит, где тор где топко, Другой ему вдогонку вызвался И это под его диктовку. Наверно бурю безрассудств его Сдадут деревья в руки из рук. Моя ж рука давно отсутствует Под ней жилой кирпичный призрак. Я не бывал на тех урочищах Она же ведет себя как прадед. И знаменьем сложась с пророчащим Тот дом по голой кровле гладит.И все. Вот начало другого стихотворенья:
Как всякий факт на всяком бланке, Так все дознанья хороши. О вакханалиях изнанки Нескучного любой души.Конец еще одного:
Ничтожность возрастов клевещет. О, юные, — а нас? О, левые, — а нас левейших, Румянясь и юнясь? Дункан седых догадок — помощь!Или:
Не хлопьями! Руками крой! — Достанет! О десять пальцев муки, с бороздой. Крещенских звезд, как знаков опозданья В пургу на север шедших поездов.Чтобы еще раз показать самодовленье строк и строф, их несвязанность, — вот предыдущая:
Сейчас там ночь — за душный твой затылок И спать легли, — под царства плеч твоих — И тушат свет, — я б утром возвратил их, Крыльцо б коснулось сонной ветвью их. ……………….. Сквозь столько верст прорытого прости.Я очень прошу не обращать вниманья на разрушенный смысл; главное — разрушенье самого языка:
…Он весь в былом, Как визьонера дивинация…У старых футуристов отсутствие смысла было еще нарочитым «дерзанием», вызовом; здесь — это естественный результат разрыва слова с его значением и слова со словом. Берется, уже немеющей рукой, первое слово, в первом виде и ставится на первое свободное место.
О, юные, а нас? Румянясь и юнясь?«Нас» — не вызвано ничем, разве тенью рифмы «юнясь», а то было бы «мы», или «вы», или стеариновая свечка. Так же не вызвано ничем и «его» в этом начальном четверостишии:
Все в шкафу раскинь И все теплое Собери, — в куски Рвут вопли его.Рвут ли вопли теплое, или вопли теплого кого-то рвут — мы никогда не узнаем. Но что русские поэты рвут «в куски» русский язык — это мы видим воочию. И продолжают разрушенье, уже по инерции, автоматически, как продолжают разрушенье России те, с которыми «свободные» поэты находятся в «смычке». Явной или тайной, преступной или невинной — это дела не меняет. Я даже думаю, что большинство новейших поэтов к этой смычке относятся «невинно», совсем внесознательно, не в пример, хотя бы, старому Эренбургу, когда-то не без способностей — ныне разлагающемуся. Он понимает, с кем смыкается: «И все же, зная кипь и накипь, и всю беспомощность мою, — шершавым языком собаки подписку верности даю…»