– Лужков? – удивился Шарль, – you mean… the… the mayor?[42] Павлович не стал ему отвечать, был слишком занят: знакомил присутствующих.

Шарль вышел на улицу. В таких случаях он всегда выходил, и все ему были за это только признательны.

Супертолмач немедленно его нагнал, пришлось проявить к нему некоторый интерес:

– Так значит, вы были в Гренобле?

– Нет, нет! – поправил тот, – я жить здесь в день.

Ну-ну.

Давно стемнело. Техника затихла. Некоторые рабочие здоровались с ним, другие толкали их в спину, чтобы шли быстрее. Виктор повез его в гостиницу.

Дорогой, как всегда, Баланда обучался русскому языку. Roubles это «рубли», euros это «евра», dollar эээ… это «доллар», идиотские водительские выражения разного рода: «Ну давай же! Поехали!» это «Казел!», «Дай проехать, кретин!», это «Мудак!», а еще «Cheveli zadam». (Ну и что-то еще в том же духе…)

Шарль рассеянно повторял про себя «урок», загипнотизированный растянувшимися на многие километры одинаковыми панельными многоэтажками. Еще когда он был студентом и впервые попал в Восточную Европу, они произвели на него неизгладимое впечатление. Словно все худшее с наших окраин, наши самые чудовищные ашелемы[43] разрастались здесь с невероятной скоростью,

А как же русская архитектура?.. Да, Русская Архитектура, ведь была же она когда-то.

Вспомнил монографию Леонидова, которую ему подарил Жак Мадлен…

Всем известная история… Все красивое уничтожили, потому что красивое, а значит, буржуазное, потом народ запихнули в… вот в это… а в то красивое, что уцелело, поселилась номенклатура.

Да, знаем. И вообще, не к лицу разглагольствовать об убожестве, сидя на кожаном сиденье в салоне мерседеса с климат-контролем, где градусов на двадцать теплее, чем в их подъездах.

Что скажешь, Баланда?

Да, но все-таки…

Давай, давай… Cheveli zadam.

Пока в ванне набиралась вода, позвонил в парижский офис, сообщил новости дня Филиппу, главному своему партнеру по данному проекту. Узнал, что его ожидают мейлы, на которые нужно ответить срочно. И еще ему надо позвонить в проектное бюро.

– Зачем?

– Ну… Из-за этой истории со вторым слоем… Ты чего смеешься? – забеспокоились на том конце провода.

– Прости. Это нервное.

Разговор перешел на другие проекты, стройки, сметы, проценты, проблемы, постановления, сплетни в их окружении, и под самый конец Филипп объявил ему, что Сингапур у них увел Марескен со своей шайкой.

Вот как?

Он уж и не знал, огорчаться или радоваться.

Сингапур… десять тысяч километров, семь часов разницы…

Внезапно, в одну секунду, вспомнил, что смертельно устал, что не высыпался… вот уже месяцы, годы, и что сейчас перельется ванна.

Выключив воду, вернулся в комнату, нашел розетки для своих многочисленных «зарядников», бросил пиджак поперек кровати, расстегнул несколько пуговиц на рубашке, присел на корточки, помедлил в нерешительности перед холодным светом распахнутого минибара, потом вернулся к кровати и сел возле своего пиджака.

Вынул ежедневник.

Как будто заинтересовался завтрашними встречами.

Как будто ненароком перелистал.

Как будто машинально. Просто так. Из удовольствия вдали от дома потеребить в руках что-то свое, родное.

А потом, надо же…

Наткнулся на телефон Алексиса Ле Мена.

Вот так так…

Сотовый лежал на ночном столике.

Посмотрел на него.

Едва успел набрать код Франции и две первые цифры номера, как предательски прихватило жи… Бросил телефон и ринулся в туалет.

Подняв голову, наткнулся на свое отражение в зеркале.

Брюки на полу, икры бледные, колени острые, рубашка расхристанна, лицо напряженное, взгляд несчастный.

Старик, да и только…

Закрыл глаза.

И облегчился.

Вода в ванной показалась ему прохладной. Его познабливало. Кому еще он мог бы позвонить? Сильви… Других близких подруг у нее, кажется, не было… Но… как же ее найти? Как ее фамилия? Бреман? Бремон? Да и общались ли они в последнее время? Сможет ли она хоть что-то ему рассказать?

Да и… хотел ли он сам что-то узнать?

Она умерла.

Умерла.

Он больше никогда ее не услышит.

Ни ее голоса.

Ни ее смеха.