3) Почему столь важное сообщение (о факте государственной измены) не было передано, со всеми данными, собравшимся тут же, на вечернее заседание, министрам? Почему даже бумажка «с выхваченными мыслями» не была им, как должно, изъяснена? Почему при министрах всего только и было, что вопрос Керенского Корнилову, по прямому проводу: «Подтверждает ли он то, что говорит стоящий у провода Львов?» (Хотя Львов не стоял.) И почему ответ Корнилова должен был свидетельствовать министрам о «наличии заговора» — если они не слышали, «что говорит Львов», и Львова не видели?

4) Да и почему Львов, приехавший открыть главе правительства важный против него заговор, — был тотчас главой этого правительства арестован? И так арестован, что в течение всех последующих недель оставался невидимым, а сообщение его — известным лишь в передаче А. Керенского?

5) Почему свои решения — немедленно распубликовать «измену», арестовать главнокомандующего, заняв его пост — были приняты г. министром-председателем почти единолично, и большинство членов правительства узнало о них post factum [56] .

6) И чем, наконец, объяснить, что Львов, едва выпущенный (уже перед самым переворотом), принялся все свои «сообщения» опровергать? Он печатно отрицал и «ультиматумы», и «заговоры», называя поведение мин. — председателя — «подвохом». Его опровержений никто не слушал, дело «введения большевизма» уже завершалось, о Львове забыли. Но все-таки, почему же он, если в августе открыл заговор правительству, которому был предан, — к началу октября этой преданности изменил? Не помешался ли (как говорили) в одиночном заключении? Или его поразило, что правительство, которое он «спасал», развалилось в первые же дни после «обнаружения заговора»? Почти все министры, — кроме мин. — председателя, — тогда ушли (лишь потом, некоторые, по отдельности, возвращались…).

Ответами на эти вопросы, конечно, еще не разрешится полностью загадка «корниловских дней». Даже если б факт заговора, и «мятежного наступления» Корнилова на Петербург 26–27 августа был доказан, — вряд ли это объяснило бы нам удовлетворительно все происходящее в Зимнем Дворце в знаменательные дни. Так же, как не объяснило бы существование любого «мятежа» все последующие действия правительства, т. е. «введение большевизма». Никакие действительно русские люди не стали бы в то время на сторону «мятежников» против февраля; но никакие русские люди не верили, и до сих пор не верят, что для спасения России от «мятежа» оставалось одно: прибегнуть к защите большевиков… [57]

Впрочем, периода послекорниловского я сейчас не буду касаться. Это дело другое, — и другие вопросы.

Мои сегодняшние, узкие, касаются лишь дела «Керенский — Корнилов».

Мне возражали: да стоит ли сызнова подымать эти вопросы? Десять лет миновало. Корнилов убит, и даже прах этого «государственного преступника» развеян большевиками по ветру… Нужно ли ворошить прошлое? И не все ли равно, кто кем был в прошлом, и как действовал? Ведь перед стихийным потоком событий люди бессильны. Свершилось так — значит так было суждено…

Если бы А. Ф. Керенский не высказывал неоднократно, что в «судьбу», в «железную необходимость» истории он не верит, — пожалуй, тогда вопросов ему и не стоило бы задавать. Но он верит в другое: он думает (как я), что «люди что-то весят в истории»; что-то значит «личность и личная воля». А кто это думает, тот понимает, что смотреть в прошлое — не пустое дело; человечески-необходимое дело. Уже потому хотя бы, что не осознать прошлого и себя в нем — верное средство лишить себя будущего.

Вот на каких основаниях (кроме других, упомянутых выше) строится моя надежда, что вопросы, обращенные к А. Ф. Керенскому, без ответов (ясных и прямых) не останутся. Мы хотим только правды. Может быть, в окружении А. Ф. Керенского, на «политических верхах», она давным-давно известна. Но эти «верхи» — не мы, не «все». Измену Корнилова А. Ф. Керенский поведал «всем — всем — всем». Пусть же и теперь он поведает нам, — «всем», — то, чего мы не знаем и что знает он.

Нечего себя обманывать: положение весьма печальное. В какой-то газете аноним жаловался даже прямо на отсутствие критики. Все, говорит, либо дружественные излияния, либо критика не «чистая», а с касанием «политики», чего жалующийся не признает. Относительно «дружеских излияний» он прав. Это не критика. А что такое жажда «чистейших образцов» критики — мы увидим, когда рассмотрим причины данного, столь печального, ее положения.