Путь под знаком свободы вовсе не есть «свободный путь». Каждый шаг на нем — ответственность, а потому каждый шаг — непременное самоограничение свободы в меру сегодняшнюю — ради большей ее меры завтрашней.

Мне скажут: да зачем в наши острые и конкретные времена говорить о путях во имя такого общего, отвлеченного и далекого понятия, как свобода? Есть дороги короткие, есть дела простые «во имя» понятное. А имя — Россия? А национальное Достоинство? А патриотические чувства? Чувства человеческой справедливости? Разве всего этого недостаточно?

Смотря потому, для чего. Достаточно, чтобы мучиться, страдать за Россию, тянуться к России. Но недостаточно, чтобы действовать, делать что-нибудь для России; идти, двигаться — за ту же Россию. Ведь двигаться надо в верном направлении. Проверяется же направление только ценностями высшими, понятие которых заложено в самую природу человеческую. Одна из таких ценностей — свобода. В ней заключены и все другие, — как, впрочем, и она заключена во всех других. Пусть вспомнят те, кому это нужно, что «дух Господен» — тоже есть «дух свободы»…

Я говорю вещи очень простые. Я говорю только, что направление нашего прямого пути впредь проверяется и свободой, духом свободы. Нельзя, действуя, идя за Россию, проверять правильность дел и шагов своих — Россией же. Россия и свобода, нация и дух свободы — понятия несоизмеримые. Когда в рождественскую ночь маги шли поклониться Младенцу, они искали дорогу не по пещере, не по желанию своему прийти к пещере, а по Звезде.

Такие звезды у нас есть. На одну из них, лишь на одну, но самую близкую и менее других туманом скрытую я указываю: это Свобода.

Кто не хочет возвышенных сравнений — пусть видит в ней компас. Только бы не терять волю идти, а компас покажет, куда надо идти — чтобы дойти.

Толстая книга, целый ряд авторов, из которых о каждом (или почти о каждом) есть что сказать. Лишь о самой книге, о журнале «Совр. Записки», сказать нечего. Я, по крайней мере, не нахожу, что о ней сказать. Не вижу, чем связаны эти статьи, почему они появились вместе, под одной и той же обложкой.

Это, впрочем, старая история. Я даже не помню, старая история. Я даже не помню, сколько раз писал о журнале, — но отлично помню: каждый раз пытался я найти то общее, что делает его «журналом», и с каждым разом удавалось это мне все меньше. Теперь несвязанность, случайность, «сборничество» «Совр. Записок» обнаруживается уже явно для всех. Сотрудники восстают друг на друга и в посторонних изданиях, и даже внутри самого журнала. Наконец, один из них, г. Степун, решил нынче выступить на защиту журнала против «несправедливых» нападок и попытаться формулировать его общую линию, его «задачи». Странно, что за это взялся именно г. Степун: ведь именно его статьи и возбуждают самые частые протесты со стороны других сотрудников. Даже тут он весь конец своих «Литературных заметок» вынужден посвятить отповеди «внутренним» противникам (которые уже успели возразить и на «отповедь» в других изданиях).

Формулировок г. Степуна я пересказывать не стану: можно было заранее угадать, что положения они не спасут. Мне приходит в голову: да нужно ли его спасать? Да не проще ли отказаться нам от нашего требования, чтоб «Совр. Зап.» были непременно журналом? Почему не быть им в точном смысле «Записками», — записками разнородных авторов, оказавшихся в эмиграции? Для всяческих «направлений», для соглашений или споров, даже для бесед, — есть газеты. А в этом солидном и спокойном месте — почему каждому не упражнять свое перо, думая о нем и просто не обращая внимания на перо соседа?

С нас, критиков, тогда свалится лишняя забота. Из букета, или снопа, раз в три месяца преподносимого, мы будем выдергивать злаки по воле и по вкусу, чтобы обстоятельно о них разговаривать. Это уж фактически и происходит. Но дело надо узаконить, тогда все будет мирно и хорошо.

Несколько труднее выдергивать из букета не злаки, а цветы; но и то не все, а лишь не поместившиеся в очередном букете целиком. Я говорю о беллетристике, о больших произведениях, печатающихся в «Совр. Зап.», как в журнале, т. е. по частям. Например, очень издалека заведенный роман И. Бунина «Жизнь Арсеньева», или давно тянущаяся «История любовная» И. Шмелева. Такие вещи нам приходится оставлять «до окончания», и тогда уже года через полтора-два, приняться за них на досуге. К тому времени, может быть, они и книгами отдельными выйдут, и не придется отыскивать старых номеров «Совр. Записок».

Есть цветы и другие. Порою (в «С. 3.» — редко) весьма приятные. Я очень люблю беллетристку Н. Берберову. И у меня есть о ней, о данном ее моменте, определенное мнение.

Она печатает много. В 34-й книге «С. 3.» — ее рассказ (из удачных) «Зоя Андреевна». Где бы ни печатались рассказы Берберовой, как бы разнообразны они ни были по темам, автора всегда можно узнать; с другим не смешаешь. Такого прекрасного, выразительного, письма нет ни у кого из молодых.

Это… почти мастерство даже удивляет; и немного тревожит. Впрочем, тревожит не оно, а судьба молодой беллетристки. Кто — она? Большой, настоящий писатель, или талантливая мастерица? Ответ нам должна дать, конечно, сама Берберова. Теперь, когда мы знаем, что у нее есть великолепные возможности слова, все зависит от того, есть ли у нее гто этим словом сказать. Вспоминая ее рассказ «Жених» в «Новом Доме», и еще один рождественский, в «Поел. Нов.», — я думаю, что Берберова найдет заветное «что сказать». Но повторяю: именно этим решится вопрос о ее писательской судьбе.