Шрифт:
– Ты знаешь, что такое сталь?
– спросил он.
Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.
– Железо и углерод, - сказал я.
– И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов - тоже.
– Железо и углерод, - повторил он.
– Вот и все.
– В смысле?
– В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять ...
– Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки - и ...
– Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.
– Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?
Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:
– Давным-давно ... Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще ...
И он запел, негромко и старательно:
А зимой твоя лошадь увязла в снегу,
Оступилась, упала
И тяжелым хребтом придавила тебя,
Тебе ногу сломала.
Ты продрогла, промерзла, пока я тебя
Нес по рыхлому снегу.
Только к ночи, с тобой на руках, я дошел
До тепла и ночлега.
И под черным распятьем на белой стене
Ты всю зиму лежала.
Я зашел попрощаться, и слабой рукой
Ты на грудь подняла одеяло.
А в Америке, в чудной, далекой стране
Воют дымные трубы.
Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне
Твои бледные губы.
– Видишь?
– сказал он.
– Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.
– Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я.
– Это неприятное чувство.
– Может быть, - ответил он.
– Но я-то этого не знаю.
А я задал глупый вопрос:
– Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?
– Нет, - ответил Ковач.
– Это просто песня, я же сказал.
– А откуда она взялась?
– Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.
– Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?
– Не знаю, - ответил Ковач.
– У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.
– А ты сам был в Америке?
– спросил я.
– Был , -ответил он.
– Ух ты! И как там?
– Я не знаю.
– Как же ты можешь не знать?
Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.
– Я там был очень давно, - объяснил он.
– Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.
– А-а-а, понятно. Так бы и сказал!
– Я так и говорю.
– Он ответил мне без обиды, без раздражения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт - и все.
Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.
У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.
– Эй!
– взывал он.
– Кто еще хочет окунуться в самую святую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?
Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одежду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.