Из одной такой госпитальной палаты в Таганроге, где нас лежало сорок человек больных и раненых бойцов, вышли живыми только двое, я и красноармеец Нечаев. Да и то вышли потому, что, не выздоровев, выклянчили у медицинской комиссии на два месяца отпуск на родину, Там, дескать, и подлечимся.

Комиссия выдала нам проходные свидетельства и справки о болезни. Я пошел к военкому за проездными документами в Петроград.

Далеко от Таганрога до Петрограда. Власть наша еще не всюду утвердилась. Банд много, дезертиров, бродяг, переодетых беляков. В военкомате на каждого смотрели строго, с подозрением. Мне сказали, что и документы и паек на такой дальний путь надо еще заслужить: сначала надо поработать в похоронной команде того же госпиталя, из которого я только что спасся.

В холодном сарае штабелями были сложены трупы умерших от ран и болезней бойцов. Надо было привязывать к ним деревянные бирки с номером. Не выдержал я этого и сбежал, так и не заработав себе проездных документов и пайка, — будь что будет. Доберусь в Петроград хоть на буфере.

День я просидел на таганрогском вокзале голодный и больной, с немеющими ногами, то и дело теряя сознание.

На вокзальной площади был шумный базар. Пахло до одури жареной рыбой, блинами, колбасой. Мешочники везли с юга хлеб, тут же что-то меняли, покупали, продавали.

С Махно уже было покончено, но на иные станции внезапно налетали отряды каких-то атаманов и атаманш махновского толка.

Под вечер на таганрогский вокзал налетел отряд какой-то Маруси — десятка три бандитов. Они разгромили и разграбили пристанционный базар.

Я не выдержал: схватил с какого-то лотка несколько кусков жареной рыбы и смолол ее прямо с костями.

А из города уже примчался отряд чекистов, начал облаву.

Бандиты тотчас скрылись, а меня схватил какой-то парень в чекистской кожанке. Он разобрался, поверил, что я курсант, и отпустил.

Я бросился на вокзал и на путях увидел поезд с классными вагонами. Из последних сил растолкал людей — кто-то схватил меня за ворот шинели, кого-то я ударил наотмашь, но все же влетел в вагон и забился под лавку. Лег и заснул.

Не знаю, сколько часов или суток я спал. Проснулся при утреннем свете от запаха съестного.

Взглянул — сидит на лавке какой-то благообразный старик с коротко подстриженной седой бородкой, на коленях у него развернута белоснежная салфетка и на ней всякая снедь: курица, булки, колбаса…

Я не выдержал и попросил дать мне хоть кусок хлеба, хоть корку, оправдываясь, что еду с фронта, воевал против беляков и бандитов, болел, ноги обморозил.

Господин мне на это ответил:

— За кого, парень, воевал, тот пусть тебя и кормит.

Я был готов убить его, к смертям я уже привык. Но страх потерять место под лавкой теплого вагона пересилил мою ярость. Да к тому же я был настолько слаб, что вряд ли осилил бы этого сытого буржуя.

Вскоре моему путешествию под лавкой пришел конец. Контролер — из старых откормленных ревизоров российских железных дорог, позванный, наверно, моим вагонным классовым врагом, брезгливо вытянул меня на свет божий, выслушал мои бессвязные объяснения, просмотрел и спрятал мои единственные документы — проходное свидетельство и госпитальную справку — в карман, сказав, что мне все вернут на следующей же остановке, на станции Скуратово. Он взирал на оборванца-фронтовика с таким же презрением, с каким смотрел на меня ненавистный сытый господин.

На станции Скуратово я вылез, веря, что сейчас мне вернут не только свидетельство и справку, но и выдадут документы на проезд, по которым я отправлюсь дальше. Но контролер меня обманул, и поезд тут же ушел.

Куда я денусь, голодный и без документов? Попаду как дезертир в Чека?

Был холодный март двадцать первого года, особенно холодный для меня, полураздетого оборванца. Я лежал на каменном полу маленького вокзальчика в Скуратове, пил воду, закусывал водой и ломал голову над тем, как же мне быть дальше, как добраться хотя бы до Москвы. Триста верст пешком не пройдешь. А просить железнодорожников я считал бесполезным, больше не веря в их доброту.

Но тут неожиданно повезло. Кондуктор товарного эшелона, шедшего в сторону Москвы, поверил моему рассказу, сжалился надо мной и взял меня на площадку хвостового вагона. Укрыв брезентовым плащом с капюшоном, он довез меня до Серпухова.

Так мы догнали тот самый пассажирский поезд, с которого, так жестоко обманув, меня ссадили.

Я бросился к поезду, но уже с противоположной от платформы стороны, вскочил на подножку какого-то вагона, прижался к двери, решив перетерпеть и мороз, и ветер, лишь бы добраться до близкой уже Москвы. Поезд тронулся, и, конечно, я сразу закоченел на ветру, опять перестал чувствовать ноги. Но сто верст вытерпеть все же можно, доберусь, думаю.

Внезапно открылась дверь вагона и проводник, а может быть, тот самый контролер, стал меня бить ногой по рукам, конвульсивно цепляющимся за поручни, сталкивать с поезда на ходу. Я, наверно, так истошно закричал, что в вагоне мой крик услышали. В тамбур выскочили пассажиры.

Двое командиров-фронтовиков втянули меня, едва живого, в вагон и, ни о чем не расспрашивая, принялись растирать мои руки и ноги, принесли кипятку с сахаром, накормили и уложили спать.

Эти фронтовики довезли меня до Москвы, до Советской власти.