Шрифт:
Так что был резон в словах Сидорова, был.
– Хотя… – ошеломленно сказал художник. – Почему, собственно, не под силу?..
– Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. – просипел Перстков, держась за горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
– Мужики, – сказал он. – Есть гипотеза. И далее с трепетом: – Что, если видение мира – условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте – мудрые вещи мужик говорит.
– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом – чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
– Да вы кто такой будете, Феденька? – бурно дыша, проговорил он. – Врубель – не повлиял! Сикейрос – не повлиял! Федор повлиял! Сидоров!
– А это? – Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
– Да здесь же ничего на месте не стоит! – К Персткову вернулся голос. – Шаг шагнешь – все другим делается!
– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения – иная картина!
– Неправда!
– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
– А ну, тихо вы! – дьяконски гаркнул Чуский. – Подумать дайте!..
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
– Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
– Гри-ша! – приплясывая, завопил он. – Кому ты поверил? На слух-то мир – прежний! На ощупь – прежний.
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
– Не все же сразу, – резонно возразил он. – Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
– …потом – слух, ну и в последнюю очередь – осяза…
– Врешь!! – исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
– У-у-у!.. – с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг – и все опять исказится?
Шаг… другой… третий…
– А-а! – демонски возопил Перстков. – Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.
– Что? Ушибли, да? – пятясь, выкрикивал Перстков. – Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..
«Да ведь это же я! – холодея, осознал он вдруг. – Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!..»
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги – и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза «Тишина» он прошел, как сквозь триумфальную арку.
Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника и, право, слеза навертывалась.