Не верь глазам своим

Аннотация

В одно прекрасное утро для обитателей небольшой турбазы творческих работников мир изменился.

Любовь Лукина, Евгений Лукин Не верь глазам своим Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом. В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями. Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические глаза, и Николай как-то вдруг очутился на берегу – без удочки, без тапочек и частично без памяти. Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище – минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный позвоночник с леской на кончике хвоста. Николай, дрожа, огляделся. Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях. Небо… Небо сменило цвет – над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий. Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок. Мир сошел с ума… Мир? «Это я сошел с ума…» – Грозная истина встала перед Николаем во весь рост – и лишила сознания. * * * Снять в июле домик на турбазе «Тишина» считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Федору Сидорову (коттедж № 9) свойственно было сверхъестественное везение, актеру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж № 4) – сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж № 5) – тонкий расчет и умение вовремя занять место в очереди. Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике «Окоемы» хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов «Другорядь», поставленной в план местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке. Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары и над турбазой «Тишина» раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: «Ай, нэ, нэ-нэ…» К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа № 4 и медленно удалялось в сторону пристани… * * * Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник – передавали утреннюю гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула. «Ворона… – с умилением подумал Перстков. – Что же это со мной такое было?» Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость. Теперь уже не было никакой надежды – он действительно сошел с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем. Книгу стихов «Другорядь» вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!.. Перстков медленно поднялся с песка. – Не выйдет! – хрипло сказал он яркому подробному кошмару. – Не полу-чит-ся! Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона! Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять. И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена. Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде. «Это мне кажется, – успокаивал себя Перстков. – Для других я иду прямо». Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости. Дырки в стене от выпавших сучков – исчезли. И черт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались. – Коля! – раздался испуганный крик жены. – Что это такое? Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало. Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол. «Черт возьми! – в смятении подумал Николай. – Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?» Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати. – Вера… – сдавленно позвал он. Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель. – Вера… Понимаешь, какое дело… Я… Со мной… С каждым его словом лиловое лицо изумленно приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза. – Перстков, ты, что ли? Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара. – Господи, ну и рожа! – вырвалось у жены. – На себя посмотри! – огрызнулся Николай – и существо, ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу. Николай нечаянно занял хорошую позицию – ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение. Резанул душераздирающий высокий вопль – и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проем… Так кто из них двоих сумасшедший? На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу – к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!.. Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел – безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нем что-то было – судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!.. Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык… Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху… Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась… * * * Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать – норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза – томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан. – Ты, дура!.. – заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. – Ты что делаешь!.. В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» – перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп. Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4. Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями. – Гриша, Гриш!.. Спящий замычал. – Гриша, проснись! – крикнул Николай. Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз. – Гриша! Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова. – Никола, – хрипловато спросил он, – кто это тебя так? Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, – и затряс профилями. Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало – в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк. – Н-ни себе чего!.. – выдохнул где-то рядом Чуский. – И это что же, везде так? – Везде! – крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба. – Н-ни себе чего!.. – повторил Чуский, озираясь. Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражалаизумление и даже любопытство. – А как все вышло-то? – Рыбу я ловил! – закричал Перстков. – Пока клевало – все нормально было. А подсек… * * * Турбаза напоминала кунсткамеру, Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу. Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста – он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал – это был профиль авантюриста. – Ну что ты все суетишься, Никола! – скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. – Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!.. По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку. – Да как же не смертельное! – задохнулся Перстков. – А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет – это как? А чего мне стоило пробить первый сборник – знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет – ни литературы, ни театра!.. Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид. – Театр исчезнуть не может, – машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. – Театр – вечен. – Ну, значит, изменится так, что не узнаешь! – Эва! Огорчил! – всхохотнул внезапно Григорий. – Там не менять – там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе… И Перстков усомнился: верить ли слуху. – Я знаю, почему ты так говоришь! – закричал он. – У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?.. Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берез лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку – кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!.. Всё прахом, всё! * * * Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках. – Эк, сколько вас! – оторопело проговорил актер, останавливаясь. – Ну чего ты, пошли… – заныл Перстков. – Ну ее к черту! Она ко всем пристает… – А ничего-о… – вместо ответа молвил Григорий. – А, Никола? И он дерзко подмигнул иве. – У тебя на роже – два профиля! – с ненавистью процедил Перстков. – Серьезно? – Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. – Почему же два? возразил он. – Один. – Это на ощупь! – проскрежетал Перстков. – На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!.. Актер поглядел на него и вздрогнул – видно, очень уж нехороша была внешность поэта. – Да, братец, – с подкупающей прямотой согласился он. – Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, – поколебавшись, добавил Григорий, – мне вот уже кажется, что ты всегда такой был… Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел: …са-лавь-и жи-вуг на све-те и-и прасты-ые си-за-ри-и… – Это у Федора! – вскричал Чуский. * * * Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни. …как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… – глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор. – Передачи… – со слезами на глазах шепнул Перетков. – Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему… – Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, – негромко добавил Григорий. – Мы передавали эстрадные песни, – сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось… Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона. На картоне был изображен человек с двумя профилями. – Это он меня вчера, – пояснил Григорий, увидев рисунок. – И портрет тоже… – с тоской проговорил Николай. – А что портрет? – не понял Чуский. – Портрет, говорю, тоже изменился… Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся. – Да нет, – с досадой бросил он. – Портрет как раз не изменился. – Он что, и раньше такой был? Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку. У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем № 8 розовел скворечник, похожий на витую раковину. И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников – вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь! – Не понимаю… – слабо проговорил Чуский. – Да что он, Господь Бог, черт его дери?.. – Записка, Гриша! – закричал Перстков. – Смотри, записка! Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией». Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова. * * * Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы. Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия. – Ну конечно, Федька, с-сукин сын! – взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера. – Авангардист доморощенный! Его манера… – Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: – А ящерицу он у Босха спер… Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер – Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться. – Может, вернемся? – сипло спросил Николай. – Заблудимся ведь… – Я тебе вернусь! – пригрозил Чуский, темнея на глазах. – Ты у меня заблудишься! Ну-ка!.. И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре. * * * Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое око – голубенькое, наивное – было едва намечено и как бы необязательно. Поражала также рука, держащая кисть, – сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень. В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз. Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру. Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор – весь в работе – рассеянно глянул на них. – Привет, мужики! Меня ищете? – Тебя! – многообещающе пробасил Григорий. Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова. – Мужики! – обретя дар речи, проговорил художник. – Что это с вами? – Он спрашивает! – загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом… – Не прикидывайся! – закричал Перстков. – Твоя работа, твоя! Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю. – Ай, как найдено!.. – еле слышно выдохнул художник. – Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но именно так я его и видел! – Так?! – страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. Вот так, да?! Угодил в яремную ямку, закашлялся. Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить. – Мужики, вы сошли с ума! – вскричал он, прячась за мольберт. – Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу? Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: – …плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!.. Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика. Так что был резон в словах Сидорова, был. * * * – Хотя… – ошеломленно сказал художник. – Почему, собственно, не под силу?.. – Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. – просипел Перстков, держась за горло. Синее око Федора мистически вспыхнуло. – Мужики, – сказал он. – Есть гипотеза. И далее с трепетом: – Что, если видение мира – условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле… Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте – мудрые вещи мужик говорит. – …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!.. Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом – чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску. – Да вы кто такой будете, Феденька? – бурно дыша, проговорил он. – Врубель – не повлиял! Сикейрос – не повлиял! Федор повлиял! Сидоров! – А это? – Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун. – Да здесь же ничего на месте не стоит! – К Персткову вернулся голос. – Шаг шагнешь – все другим делается! – Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения – иная картина! – Неправда! – Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю! – А ну, тихо вы! – дьяконски гаркнул Чуский. – Подумать дайте!.. Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто: – Ты полагаешь, это надолго? Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив. – Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал… * * * В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились. – Гри-ша! – приплясывая, завопил он. – Кому ты поверил? На слух-то мир – прежний! На ощупь – прежний. Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду. – Не все же сразу, – резонно возразил он. – Сначала, видимо, должно приспособиться зрение… Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака. – …потом – слух, ну и в последнюю очередь – осяза… – Врешь!! – исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника. Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась. – У-у-у!.. – с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз. * * * В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть… Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг – и все опять исказится? Шаг… другой… третий… – А-а! – демонски возопил Перстков. – Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?! Выражение лица Чуского непрерывно менялось и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу. – Что? Ушибли, да? – пятясь, выкрикивал Перстков. – Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!.. «Да ведь это же я! – холодея, осознал он вдруг. – Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!..» После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги – и Николай дважды споткнулся на ровном месте. Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза «Тишина» он прошел, как сквозь триумфальную арку. Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника и, право, слеза навертывалась. «Гипноз, – сообразил он. – Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…» Да, но где гарантия, что все это не повторится? «Пусть только попробует! – с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. – Еще раз получит!..» Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков («Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…»), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда стал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, он будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры. * * * Из-за штакетника послышались голоса – и воинственность Персткова мгновенно испарилась. – Куда он делся? – рычал издали Григорий. – Ива… Перспектива… Башку сверну!.. Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком. – Ох и дурак ты, Федька! – гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком принявший теперь сторону Сидорова. – Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Это ж все равно, что картину изрезать!.. Николай неосторожно выглянул из-за домика и Григорий, вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную. Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом. – Что у вас тут происходит? – Пока ничего… – нехотя отозвался Чуский. – А кто Перстков? Николай навострил уши. – Да есть тут один… – Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломить из него хорошую, увесистую рейку. – Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, – пояснил сержант. – Слушайте, ребята, а она как… нормальная? – С придурью, – хмуро сказал Григорий. – Что он – что она. – Понятно… – Сержант засмеялся. – Турбаза, говорит, заколдована!.. Второй милиционер присматривался к Федору. – А что это у вас вроде синяк? – Да на мольберт наткнулся… – ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирая свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки. Судя по диалогу, до пристани Федор «не достал». Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности. – С колдовством вроде разобрались, – сказал веселый сержант. – Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится. * * * Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернется – и срочно сматывать удочки! Кстати, об удочке… Он ее бросил на мостках. «Надо забрать, – спохватился Перстков. – А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери…» И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир – прежний, что книга стихов «Другорядь» обязательно будет издана, что жена у него – никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица – Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза… Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир – мир Николая Персткова: синие домики, за ними – еще домики, за домиками – штакетник… А ствол березы – белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок. Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник. – Чертовщина… – пробормотал поэт, отступая. Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало! Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков. «Да это зараза какая-то! – в панике подумал Николай. – Так раньше не было!..» Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове. * * * Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас. Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом. Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего – ударить, убить, растоптать… Будь ты проклят, Федор Сидоров! 1983