«Глубокоуважаемый господин Вольфф, я должен еще ответить на Ваш запрос от 12 сентября. Разговоры с журналом Spiegel имеют, скорее, значение для политиков, предпринимателей и журналистов, вообще для людей, которые в той или иной степени ориентируются на общественное мнение и на выработанные в нем суждения. И тут я спрашиваю себя, какую реальную пользу это приносит им, поскольку уже через неделю от данных публикаций не остается ничего, кроме смутных воспоминаний.

У меня тоже время от времени появляются визитеры, которые после нескольких безобидных слов водружают на стол аппарат. И я, новизны ради, несколько раз принимал участие в этом, но вскоре затем у меня возникало неприятное ощущение — примерно как у Петера Шлемиля: вот уходит сейчас человек, пусть не с твоей субстанцией, но с твоей тенью. Ну что ж, в конце концов, никто в наше время не остается совсем неощипанным.

Сегодня, очевидно, исчезла способность вести беседу со смыслом, то есть в ее подлинной реальности. А к ней относятся настроение, молчание, аура и взаимное внимание встречающихся в вопросе и ответе. Магнитофон, напротив, относится к классу презервативов, как определяет их мадам де Сталь: паутина осторожности, панцирь страсти. Истинный плод беседы механикой разрушается. К этому нужно добавить еще недоверие к визитеру, умственное существование которого основывается на sneering [578] и который, вероятно, уже с этой целью и появляется.

Есть современники, которые сожалеют, что уже в Афинах, Флоренции, Веймаре деятельные умы не ходили с такими аппаратами от одной мастерской к другой. Тогда бы вместо диалогов Платона, Вазари или Эккермана мы имели бы сегодня кучу заполненных банальностями магнитофонных пленок, а в наших галереях вместо картин висели бы фотографии актеров. Такое можно вообразить в проекции на будущее.

Нынче они намерены обсуждать со мною этим способом такую очень серьезную тему как "Ответственность писателя". Разлад между самореализацией творческого человека и требованиями, которые ему предъявляет мир и общество, осознавался мною, конечно, с самого начала, и я тоже заплатил за это свою цену. Вещи такого рода не изрекают за полчаса в какой-нибудь аппарат. Шиллер тоже оказался бы неспособным на такое, ибо его взгляд на это был двойственным. Во фразе из "Отпадения Нидерландов", которую Вы цитируете, он как историк выражается критически о такой возможности, но как поэт он ее подтверждает.

Вместе с тем нельзя было бы сказать, что я уклонюсь от гуманной беседы об этих опытах, в случае, если Вы когда-нибудь, и по возможности без публицистических намерений, окажетесь в наших краях. Тогда Вы не отделались бы обычными сегодня пустыми разглагольствованиями о духовной свободе, а узнали, как такая ситуация выглядит в случае серьезной необходимости, например, когда речь заходит о публикации "На мраморных утесах". Подтверждение духовной свободы начинается только там, где о свободе прессы давно уже нет и речи.

Со своей стороны я, пользуясь удобным случаем, был бы рад узнать, как Вы представляете себе "Ответственность критика". Он тем строже должен был бы проверять себя, выражая составленное, вероятно за одну ночь, суждение о произведении, над которым автор трудился в течение нескольких лет. При этом Вы могли бы дать наставление одному из моих молодых друзей, который уже долгое время работает над темой "Книжная критика после 1945 года" и которому я периодически сообщаю о том, какие соображения на этот счет собираются у меня».

«Дорогой друг Пляр [579] , то, что Вам удалось отвоевать у своего гриппа письмо от i октября, очень мило с Вашей стороны и, хочется надеяться, не повлекло для Вас неблагоприятных последствий. Я имею обыкновение в подобных случаях пользоваться пером; читать и писать в постели я нахожу особенно приятным.

Осенним гриппам, которые прежде, и особенно после моего ранения в легкое, порой сильно меня ослабляли, я пытаюсь противостоять тем, что круглый год купаюсь в холодной воде. Избежать, конечно, удается не всякого гриппа, поскольку некоторые являются по своей природе заразными. Но и они тоже сильно сглаживаются закалкой.

Я с удовольствием и переводил бы в постели. Вероятно, вы в этом мне подражаете, даже если остаетесь в кровати уже не по болезни, а из чистого наслаждения. Я даже надеюсь, что кое-что от Вашего домашнего уюта отражается в переводе — тогда вещь выигрывает благодаря collaboration [580] .

Вы поставили восклицательный знак после слова Deveria. Я предполагаю, что художником изящно-развратных картин, которые когда-то попадались мне на глаза, был не Эжен, а его брат Ашиль Девериа [581] . Он особенно прославился портретами актрис, издал даже "Историческую женскую галерею". По стилю эти картины, которые я упоминал также в "Опасной встрече" [582] , напомнили мне "Мемуары певицы", приписываемые Генриетте Зонтаг [583] , за что, впрочем, я не могу ручаться. Младшего брата этой Зонтаг, замечу, видел актером в Ганноверском придворном театре еще мой дедушка. Он, кажется, с непревзойденным комизмом играл бонвиванов — похоже, это в семье сохранилось.

Я изымаю Ваши примечания к опечатке "Katura maxima…", потому что у Вас находится сигнальный экземпляр, тогда как в моих фрагментах эта неточность уже исправлена. Зато на стр. 330 я обнаружил перестановку строк, которая, однако, поскольку я приостановил печать, осталась лишь в части тиража. Это, естественно, принесло издержки издательству. В подобных вещах я не жалею усилий и нахожу поддержку также у моей taurillon [584] , у которой нет недостатка в издательском опыте. Я прорабатываю типограмму, которую сам отпечатал на машинке, и читаю первую корректуру. Верстку, а также сверку читает только Штирляйн. И если затем в первом пробном экземпляре обнаруживается подобный салат из строк, это особенно сердит. Он возникает потому, что печатник пропускает предложения и потом восстанавливает их по своему разумению. У меня вообще аллергия на думающих наборщиков, а также на таких, которые в своем всезнайстве апеллируют к словарям.