Он подошел к ручке и прежде всего почтительнейше осведомился, не пребывает ли здесь господин Пушкин.

— Может быть, где-либо и в иных комнатах, но мне хотелось бы поговорить о нашем поэте именно с вами… конфиденциально и доверительно…

Прасковья Александровна вспыхнула… А впрочем, весь этот визит оказался совершенно особенным и так взволновал Прасковью Александровну, что она почти не спала ночь и на другой день с утра приказала заложить лошадей. Она решила сама съездить в Михайловское и навестить Александра. Она тревожилась и о здоровье его и хотела сама все ему рассказать.

Няня встретила ее на крыльце. У нее после тревожной той ночи был сильно осунувшийся и озабоченный вид.

— Что, нездоров? — спросила с тревогой Осипова.

— Пойду погляжу… Уж не знаю, как вам и сказать, матушка барыня… Всю эту ночь горел, как свеча.

— Я обогреюсь и войду к нему. Ты только взгляни, проснулся иль спит.

В столовой был холод, лед со стекла переходил на подоконник. Не раздеваясь, Прасковья Александровна, встревоженная, опустилась в низкое кресло. «Покинут. Один. Печи не топлены. Вызову доктора. Увезу его к нам».

Няня не шла. На стене прохрипели часы и не добили: гиря уткнулась в спинку дивана. На Прасковью Александровну мелкое происшествие это произвело самое тягостное впечатление, и она, не в силах собой больше владеть, поднялась и пошла было по направлению к двери, но няня как раз тут и вошла. Лицо ее Осипову поразило: это было совсем другое лицо; оно было свежим и светлым, и каждая морщина на нем улыбалась.

— Няня, ты что?

— А я ничего! Только вхожу я к Александру Сергеевичу, а он стоит, извините, как бы только выкупавшись, и полотенцем себя растирает. «Что ж, как головка?» И он только смеется: «Все хорошо, говорит, а разве что было?»

— Так что же, здоров?

— А как лебедь, здоров, милая барыня! Сейчас они выйдут.

Прасковья Александровна, сама не зная чему, засмеялась.

— Ты плохо глядишь за ним, няня. Смотри увезу!

— А уж это как его барская воля… А только что думаю: никуда они от меня всурьез не уедут. — И няня подробно стала рассказывать и про горчицу и про скипидар.

Пушкин и впрямь чувствовал себя совершенно здоровым и бодрым.

— Это была не столько простуда, — сказал он, войдя и здороваясь, — сколько… Не знаю, как вам объяснить. — И он засмеялся. — Простите меня, но вчера я гадал, и мне вышла дорога.

— Ну, дорога одна: прямо ко мне! — рассмеялась и Осипова. — У вас вон на стеклах мороженое, а у меня кофе со сливками… И мне вам есть что рассказать!

Дорогою снег ложился на полость, фыркали кони; Прасковья Александровна выразительно полною ручкой, затянутой в замшу, жестикулировала:

— Представьте: явился! И ну распевать: «на нашей обязанности…», да «священный долг дворянина», да слушал, как вы на экзамене читали «Безверие», и что молодых людей надо спасать, и что женская ручка может держать крепче каната.

— Вот это единственно верно! — соглашался вдруг Пушкин и ловил на лету ее руку.

— Единственно верно! А знаете, чем это все завершилось?

— Догадываюсь!

— Ужели?

— На вас получаются мои письма.

— Ну да! И он имел наглость… — Тут голос Прасковьи Александровны дрогнул, и она не могла ничего больше сказать.

— Я все понимаю. Да я бы…

— Я так и сделала! — горячо вскричала она. — Я сказала, что больше его не задерживаю!

Пушкин снова поймал и, на сей раз горячо и серьезно, сжал ее руку.

— И что бы вы думали! Он вынул часы и сказал: «А что, уже, кажется, и действительно поздно? Честь имею кланяться…» Как нравится вам этот «лукавый ходатай»? (Такое у этого дворянина было прозвище.)

Прасковья Александровна в своем возбуждении в эту минуту была совсем хороша; и у нее самой хорошо на душе. Так бы вот ехать и ехать, и мчаться, и вдыхать эту снежную пыль, и ощущать дорогое рукопожатие…

— Выкрала вам медведя из берлоги! — весело воскликнула она, вступая в гостиную. — Вот, получайте! А где ж самовар? А пирожки? Да дайте… в буфете… там клюква! Клюкву в сахаре кто же не любит? Александр Сергеевич, правда?

Святки проходят, прошли. Лев так и не приехал. И ни Плетнев. И ни Дельвиг… Няня, работа и Оленька. Ночью далекое завыванье волков. Утром холодная ванна и зимняя ясность морозного дня. Но комнату няня топит тепло.

Пушкин стоял у окна неодетый, он чистил щеточкой зубы и глядел на сугробы, на отягченные снегом деревья, Белобокие пестрые сороки резво скакали по веткам, стряхивая снежный убор, стрекоча, пророча гостей. Нет, никто не приедет! Няня вчера говорила, что кот замывал тоже гостей, а никто не приехал. И святки прошли…