Читателю, не получившему специального образования, остается лишь догадываться, какие предметы имеются здесь в виду, – очевидно, нечто вроде одежды, которую носят спереди и сзади.

Доктор Крамер объясняет, с какими проблемами приходится сталкиваться ему и его коллегам, переводя с шумерского. Он говорит о трудностях, о «ложных возможностях» и причинах ошибок, признавая, что многие шумерские слова можно понять лишь весьма приблизительно. Он предупреждает:

«Если переводчик подступает к работе с каким-то заранее составленным мнением о тексте, часто становится нетрудно найти эквивалент тому или иному конкретному слову, который после некоторого поверхностного анализа можно подогнать к ожидаемому смыслу».

Очевидно, что неспециалистам недоступны филологические тонкости такого рода и им остается только ожидать решения экспертов. И в то же время трудно избавиться от впечатления, что шумеры, этот загадочный народ, от которых надеются что-то услышать (как мы ясно слышим голоса римлян, греков, египтян и даже вавилонян), остаются немыми. Более того, если некоторые из переводов действительно передают их настоящую речь, то не следует ли прислушаться к тому, что они пытаются сказать?

На примере «Эпоса о Гильгамеше» мы знаем, что прислушаться к ним стоит. И на основании других источников нам также известно, чего нам недостает, потому что голос шумеров звучит и в других произведениях искусства, например в портретах. Причем не столько в портретах их богов и царей, сколько в изображениях простых жителей, таких, как Ур-Нанше, певец, с забавным пробором на голове и решительной улыбкой, или Курлиль, самодовольный чиновник, уютно сложивший руки на брюшке. В своих портретах и в тех отрывках светской литературы, которые напоминают пословицы, шумеры стараются выразить две основные мысли: во-первых, наслаждаться жизнью нужно сполна; во-вторых, это единственная наша жизнь и всех нас ожидает смерть. Это убеждение стойко сохраняется во всем их неофициальном искусстве, точно так же, как в произведениях искусства Средневековья отражаются убеждения писателей и художников того времени. Сравнение это оправдано еще и тем, что для обеих этих эпох характерны глубокая религиозность и теократическая форма общественного устройства.

Такое сравнение может показаться парадоксальным, пока мы не поймем, что в шумерской культуре, в отличие от культуры Средневековья, не существовало понятия греха, точнее, первородного греха. Нам кажется почти невозможным представить религиозные убеждения, лишенные чувства вины, поскольку наши представления о морали сложились под влиянием еврейских пророков и отцов христианской церкви. Мы склонны отождествлять секс с грехом, а подобная моральная позиция часто мешает воспринимать такие чуждые культуры, как культура Шумера. Более того, судить о цивилизации четырехтысячелетней давности по этическим нормам, сложившимся несколько сотен лет тому назад, некорректно с точки зрения исторической науки. Особенно это верно, когда дело касается фактов, описываемых антропологами такими эффектно звучащими штампами, как «фаллический символ», «храмовые проститутки», «ритуалы плодородия», «культ матери», «богиня-земля» и т. д. В действительности нам неизвестно, мог ли храм официально содержать публичный дом, наподобие того, как методисты могут организовывать благотворительную ярмарку.

Чтобы понять, что на самом деле происходило в те времена, нужно спросить самих шумеров, а это возможно, лишь если мы абстрагируемся от своих представлений о должном и недолжном. Кроме того, чтобы лучше понять культуру шумеров, нам нужен добросовестный и, по возможности, красивый перевод их литературы. Существует ряд поэм, посвященных смерти, которые напоминают своей философией и образностью произведения елизаветинского периода, с той же степенью меланхолии, доходящей почти до отчаяния от зрелища «крылатой колесницы Времени». Шумеры, вне всякого сомнения, согласились бы с описанием посмертного мира Марвелла [22] : «пустыня обширной вечности» – другими словами, ничего, кроме пустого пространства.

Очень древний «плач», записанный приблизительно в 2500 г. до н. э., заявляет со всей категоричностью:

Мы приводим этот текст как пример того, насколько шумерская литература нуждается в лучшем истолковании; в нынешнем своем виде эти строки кажутся не совсем адекватными, даже синтаксис здесь изменен. Несовершенен и выбор слов. «И вдруг воет как вопящий человек» режет слух, так как мы привыкли, что выть скорее могут волки или привидения, а не люди в предсмертной агонии.

И все же следует признать, что неподготовленному человеку пока рано вникать в семантические проблемы шумерского языка. Мисс Сандерс, конечно, сделала прекрасный почин своим переводом «Гильгамеша», и в большой степени именно благодаря ее «гуманизации» древнего эпоса был пробужден интерес к древнейшей литературе. В качестве примера того, чего может достичь переводчик, толкующий не только слова, но и сам дух произведения (а это суть переводческого мастерства), процитируем две недавно переведенные шумерские эпиграммы в адаптации Найджела Денниса буквального перевода С.Н. Крамера.

и