— Трудно будет, — бормотал озабоченно Кудыка, приглядываясь к супротивникам. — Ишь, в кольчугах все, в зерцалах… [47] И солнышко им в спину… Да и клич у них способнее…

— Это чем же? — не понял Докука.

— Ну, как… Мы-то будем кричать: «Теплынь! Теплынь!..» А они-то: «Сволочь! Сволочь!..» Конечно, так-то рубиться сподручнее…

Теплынский князь Столпосвят обозрел криво выстроенную рать и с досадой повернулся к Полкану.

— Что ж ты, воевода… — упрекнул вполголоса. — Попрямее их поставить не мог?..

— Ништо, княже, — беспечно отвечал ему видавший виды Полкан. — Кривы дрова, да прямо горят!..

Светлое и тресветлое наше солнышко тем временем перевалило полдень, лишив сволочан одного из преимуществ. По обычаю, прежде чем сойтись в сече, принялись задирать друг друга, поддразнивать. Начал, понятно, Шумок.

— Лапотники!.. — надрывался он, сложив руки воронкой. — Полоротые!.. Печатки не было — непечатный пряник спекли!..

— Дровосеки!.. — обиженно летело в ответ. — Долбёжники!.. Отъелись на нашем хлебушке?..

Распаляясь, подступали всё ближе и ближе. Что ни слово — то зазубрина. Все старые обиды припомнили. Разгорелись ретивые сердца, силушка живчиком по жилочкам заходила. Прав был, прав старый воевода Полкан Удатый: строй их, не строй — всё равно потом ряды смешают.

— А вот мы вас за ножку да об сошку!..

— Смотри, осунешься! Сами-то! Телёнка с подковой съели!..

— А вы через забор козу калачом кормили — думали, девка!..

И наконец выехал из толпы сволочан, ища себе поединщика, приземистый плечистый богатырь Ахтак. Кто он был родом — не понять: не берендей, не варяг, не грек… Вышел, сказывают, из Чёрной Сумеречи, хотя на беженца не походил нисколько. Беженцы, они, что ликом, что языком, те же берендеи, а этот еле по-нашенски лопотал. Да и рылом отличен: глазки — узенькие, косенькие, нос — пяткой. Однако вот пришёлся ко двору. Оценил князь сволочанский Всеволок свирепость его и преданность — в дружину взял…

Притихли теплынцы. Ахтак — он ведь такой. Сечёт, и рубит, и в плен не емлет. Да ещё и визжит вдобавок…

— Эй, Ахтак! — заорал бесстрашный Шумок. — Вытеклам шатал, рынкам гулял?..

Богатырь ощерил редкие желтоватые зубы и потряс копьём, высматривая юркнувшего в толпу обидчика.

— Анан сыгын!.. [48] — проскрежетал он по-своему. Что это значит, никто не знал. Что-то, должно быть, обидное…

Теплынский князь Столпосвят грозно нахмурился, обернулся к поджавшимся храбрам, перебрал их задумчивым взором, и в этот миг переплёвах в двух от задорно гарцующего Ахтака земля дрогнула и зашевелилась. Заржал с завизгом, вскинулся на дыбы чубарый конёк, едва не сронив седока. На глазах у попятившихся ратей зелёный пригорок откинулся вдруг наподобие крышки колодца, явив дощатый поддон, и из чёрной сырой дыры полез на белый свет некто чумазый с большой кочергой в руке. Точь-в-точь как рассказывал в кружале курносый храбр Нахалко. Выходец из преисподней огляделся, болезненно щурясь, увидел Ахтака и разинул на него широкую, как у Шумка, пасть.

— Тудыть!.. растудыть!.. перетудыть!.. — грянуло над обмершими берендеями.

Затем подземный житель отвёл ручищу и с маху метнул в богатыря кочергой. Железо звучно, тяжко легло поперёк тугой кольчужной спины, и Ахтак, разом лишённый, видать, сознания, стал медленно заваливаться набок. Чубарый богатырский конь оскользнулся и прянул в галоп, унося продолжающего крениться всадника.

Вздох ужаса прокатился над Ярилиной Дорогой. Ножки у всех, ровно лучинки, хрустнули. Кабы не зубы — кажись, и душа бы вон…

И, роняя щиты, теряя шеломы, давя и топча упавших, побежала с криком сволочанская рать, побежала с криком и теплынская.

Утекли. Накивали, как говорится, пятками. Сослепу залетели в полные рыхлого, мокрого снега овраги, чуть не утопли… А может, кто и утоп — весна покажет… Когда же перевели дух, то обнаружили, что вокруг — развалины мёртвого города и что от воинства теплынского осталось всего два ратника — Кудыка с Докукой. Куда делись прочие — неведомо.

Размели ладонями снежную хлябь с тёсаного прямоугольного камня, сели, отдыхиваясь.

— Да… — сипло признал наконец Докука, которого сейчас вряд ли бы кто осмелился назвать красавцем. — Уж лучше бы выпороли…

Кудыка — тот помалкивал, только встряхивал изредка головой. Должно быть, отгонял жуткое воспоминание о лезущем из чёрной дыры жителе преисподней.

— Слышь, Докука… — позвал он, собравшись с силами. — Чего расселся, говорю?.. Тут погорельцы ватагами бродят, а ты расселся…

— Никак живота не надышу… — пожаловался Докука.

Ещё посидели. Надышав кое-как живот, Докука поднял со склона горсть бисерного подтаявшего снега, умылся, развёл пальцами брови и вновь похорошел.

— Что ж теперь будет-то? — с тупым отчаянием спросил Кудыка. Капало с него, как с утопленника.

— Считай, пронесло грозу… — небрежно изронил красавец-древорез, выжимая шапку. — Был грех, да заспан…

— Да я не о порке! — сказал Кудыка с тоской. — И впрямь ведь из-под земли лезут… Неужто всё, а? Неужто до самого до конца дожили?..

Докука надел шапку набекрень, огладил разрумянившиеся щёки и потащил с плеча мокрый полушубок. Порки на боярском дворе ленивый красавец боялся куда больше, нежели конца света.