Они либо близки к пределам возможного по лаконичности, либо скрывают мысли за множеством примеров, или же отличаются искусственностью в построении фраз. Примеры этого туманного языка, который, как правило, совершенно непонятен для нас, уже были приведены в предыдущей части этой главы.

Однако среди этой литературы существуют два приятных исключения. Одно из них – поучение, которое Эней оставляет в наследство своему сыну Хенсхотепу. Это собрание коротких и сравнительно простых по стилю изречений. От них даже мы – не египтяне и не писцы – можем получить удовольствие, доказательством чего могут служить отрывки, процитированные выше в разных местах [344] . Другое исключение – дидактическая поэма Даууфа, в которой этот мудрец предупреждает своего сына, что любой вид деятельности, не связанный с книжным знанием, приносит человеку несчастье, и показывает ему, что все профессии, кроме профессии ученого, становятся для человека причиной бед, при этом восхваляя и преувеличивая счастье, которое ожидает ученого мужа [345] .

Ораторские «инструкции» эпохи Нового царства, передававшиеся в форме писем от учителя к ученику, утомительно «играют» одну и ту же «мелодию», повторяя эту мысль. Быть воином – несчастье, возделывать землю – несчастье тоже, потому что единственное счастье для человека – это «обращать свое сердце к книгам днем и читать ночью». Глупец, который не проявляет старания на «службе Тота» и, несмотря на все предостережения, «бежит от своих книг так быстро, как могут нести его ноги, как бежит лошадь на скачках (?) или как газель, когда она убегает», имеет такой же упрямый ум, «как осел, когда его бьют», и так же мало послушен, как «глухой, который не слышит и с которым надо говорить руками»; он подобен плохому моряку, который не знает, куда направить свой корабль.

У египтян были очень серьезные основания для того, чтобы преподавать ученику мудрость с помощью вымышленных писем: они считали умение правильно сочинять письма искусством, которому надо обучать, чтобы каждый начальник и каждый подчиненный могли обращаться друг к другу так, как этикет предписывал людям их ранга. Например, родственнику или другу, спрашивая его о здоровье, можно было написать для его ободрения: «Я каждый день прошу Ра-Хармахиса при его восходе и закате, а также Амона-Ра, и Птаха, и других богов и богинь, чтобы ты был здоров, чтобы ты жил долго, чтобы ты был счастлив. Если бы я мог снова увидеть тебя здоровым и обнять тебя своими руками». Но фразы, подходящие для обращения подчиненного к своему начальнику, должны были быть полны покорности и смирения. Кроме того, письмо надо было хорошо обдумывать, поскольку человек, умевший писать изысканным поэтическим слогом, мог, как мы видели на примере писем-образцов, придать изящество даже самой мелкой теме. Например, требуя гусей, которые не были ему доставлены, он мог сказать: «эта белая птица» или «этот прохладный водоем», а к словам о том, что кто-то благополучно вернулся в свой дом, можно было прибавить длинное поэтическое описание красот этого дома [346] .

Гармоничная природа Египта не пробуждает в душе вдохновенье, и бедность воображения, свойственная древним египтянам, и их современным потомкам, скорее всего объясняется именно тем, что пейзажи их родины красивы, но однообразны. Разумно предположить, что эта особенность египтян должна быть особенно заметна в их поэзии и прикладных искусствах. В обеих областях они не оставили нам ничего другого, как только лишь реалистические произведения, что хорошо. Уютный вид окружавшей египтян природы и простота условий, в которых они жили, обеспечивали их поэтов и скульпторов подходящими темами для творчества. Поэтому, взяв за исходную точку обзора египетской поэзии жанр баллады, мы начнем разговор об этой поэзии с ее лучших достижений.

Для современных феллахов, когда они наклоняют колодезный журавль или вращают водяное колесо, одно из самых больших удовольствий – напевать свои однообразные песни. Их предки, вероятно, сопровождали свой труд таким же бесконечным монотонным пением. Счастливый случай сохранил для нас две такие песни. Одна из них относится ко времени правления V династии; ее пел пастух, обращаясь к своим овцам, когда, по египетскому обычаю, после посева гнал их по полю, чтобы они втоптали в мокрую землю семена. Звучит это примерно так:

Смысл этого (если только я понял правильно) такой: пастух смеется над собой – над тем, что он должен идти по воде через затопленные поля, где с ним здороваются рыбы. А от времен XVIII династии до нас дошла короткая песня, которую поет быкам их погонщик, когда раз за разом водит их по кругу на гумне:

Эти слова звучат совершенно бессмысленно; очевидно, они были искажены.

Эта песня, как бывает с подлинными народными песнями, имела несколько вариантов. До нас дошел еще один из них, приведенный ниже, который, несомненно, яснее по смыслу:

Один из вариантов этой песни действительно могли петь египетские крестьяне.

Нам известна – по крайней мере, в позднейшем переработанном виде – еще одна старинная египетская песня, которая была в ходу скорее у образованных слоев общества. Это – застольная песня египтян, которая, кажется, была известна и грекам. Греческие авторы сообщают, что на пирах вместе с вином носили изображение мумии, чтобы напомнить о смерти гостям, наслаждавшимся быстротечной жизнью [349] . Содержание той песни, о которой мы говорим, так полно соответствует этому обычаю, как только возможно.