АГА. ОН САМ МНЕ СКАЗАЛ.

СЛУШАЙ, ГУСТАВ, ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ, К КОТОРОМУ МЫ ХОДИЛИ, БЫЛ ПРОСТО УЖАСЕН. МЫ ТАМ И ЧАСУ НЕ ПРОСИДЕЛИ, КАК ОН НАПИЛСЯ И НАЧАЛ РАСШВЫРИВАТЬ ПО КОМНАТЕ БУТЫЛКИ И СКВЕРНОСЛОВИТЬ.

ЭТО БЫЛ БУКОВСКИ. ТОЛЬКО ОН НАС НЕ ПОМНИТ.

НИЧЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО.

НО ОН ОЧЕНЬ ОДИНОК. МЫ ДОЛЖНЫ ЕГО НАВЕСТИТЬ.

ХОРОШО, ГУСТАВ, РАЗ ТЫ ТАК СЧИТАЕШЬ.

СПАСИБО, ЛЮБИМАЯ.

ну как, не жалеете, что вы не Чарльз Буковски? я еще и рисовать умею, поднимаю тяжести, а моя малютка считает меня богом.

правда, временами все не столь хорошо.

тем, кто интересуется безумием, собственным или моим, могу немного рассказать о своем, я гостил в доме творчества поэтов при Аризонском университете, и не потому, что я знаменитость, просто в летние месяцы в Тусон может приехать лишь последний кретин или бедняк, пока я там жил, средняя температура была градусов 106 по Фаренгейту, только и оставалось, что пить пиво, я — поэт, который во всеуслышание объявил об отказе от публичных чтений, кроме того, я — человек, который в пьяном виде ведет себя как последний осел, а в трезвом виде мне и вовсе нечего сказать, поэтому в мой коттедж почти никто не наведывался, и это меня вполне устраивало, правда, я прослышал об одной темнокожей девчонке, этакой стройненькой симпатяшке, которая там изредка появлялась, и втихаря лелеял надежду ее изнасиловать, однако она, очевидно, тоже обо мне прослышала и не показывалась мне на глаза, так что я сам драил свою личную ванну; сам выбрасывал свои личные бутылки в большой мусорный ящик с намалеванной черной краской надписью «АРИЗ. УНИВ.» на крышке, по утрам, часов в одиннадцать, ящик, как правило, был уже с верхом завален бутылками, потом, после утреннего пива, оставалось лишь снова улечься в постель и попытаться остыть и набраться здоровья, воистину поэт при университете, точнее сказать, алкаш при университете, за день и за ночь я выпивал четыре или пять шестерных упаковок пива.

так вот, эта система охлаждения действовала практически безотказно, яйца у меня прекращали преть, желудок начинал работать как часы, конец набухал от мыслей о темнокожей девчонке, а душу мою все еще выворачивало наизнанку от Крили и ему подобных поэтов, которые срали в одном сральнике, спали в одной постели, — и примерно в это время начинал трезвонить телефон, это звонил великий редактор…

Буковски?

ага. кажется, я.

не хотите слегка позавтракать?

слегка что!

позавтракать.

ага. именно это мне и послышалось.

мы с женой тут неподалеку, может, встретимся в университетском кафетерии?

в университетском кафетерии?

да, мы будем там. вам нужно только перейти шоссе и спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? просто все время спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? О-О-О-О-О господи…

что здесь такого? вам всего лишь надо спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? мы вместе позавтракаем.

слушайте, давайте отложим, не сегодня.

ладно, Бук, просто я подумал, раз уж мы сюда выбрались…

конечно,спасибо.

потом, после трех-четырех бутылок пива и ванны, я пытался прочесть какой-нибудь из имевшихся там поэтических сборников и, разумеется, обнаруживал, что стихи плохо написаны, от них меня начинало клонить ко сну: от Паунда, Олсона, Крили, Шапиро, там были сотни книг, старых журналов, в коттедже не было лишь ни одной моей книги, отчего там царило уныние. Когда я просыпался, наступала очередь нового пива и прогулки при жаре в сто с лишним градусов до дома великого редактора, в восьми или десяти кварталах от меня, как правило, по дороге я останавливался и покупал парочку упаковок по шесть бутылок, они не пили, они старели и старели от всевозможных телесных недугов, от этого делалось грустно, как им, так и мне. зато отец жены, который дотянул до восьмидесяти одного года, почти не отставал от меня в смысле пива, мы пришлись друг другу по душе.

вообще-то я ехал туда записывать пластинку, но когда аризонский профессор, который ведал подобными вещами, услышал, что я скоро буду в городе, он очутился с язвой в больнице Святой Марии, в день, когда его должны были выписать, я лично позвонил ему, будучи слегка навеселе, после чего его задержали в больнице еще на два дня. вот и оставалось лишь пить с восьмидесятиодно летним стариком и чего-нибудь дожидаться: девчонок, пожара, конца света, я спорил о чем-нибудь с великим редактором, удалялся в спальню к папаше и садился смотреть какую-нибудь передачу по телевизору, где все женщины плясали и были в мини-юбках, я сидел с огромным сухостоем, во всяком случае, с сухостоем, не знаю, как папаша.

но как-то вечером я очутился на другом конце города, здоровенный детина с бородищей во всю физиономию, звали его не то Арчер не то Арчнип, нечто в этом роде, мы пили, пили, пили и курили — «Честерфилд». мы болтали до посинения, болтали, пока глаза на лоб не полезли, а потом этот бородатый детина, Арчнип, сломался и рухнул на стол, а я принялся поглаживать ножки его жены, она не возражала, ей было лет двадцать пять! — я имею в виду, что при электрическом освещении, да еще с такими стройными длинными ногами, в этом возрасте им нередко удается сойти за целомудренных девушек, при этом она твердила: я тебя совсем не хочу, но если у тебя кое-что наготове, можешь меня поиметь, ну что ж, другие и этого не говорят, я продолжал гладить ей ножки, пытаясь кое-что подготовить, но «Честерфилд» с пивом лишили меня этой возможности, поэтому все, о чем я сумел ее попросить, — это уехать со мной в Лос-Анджелес, где она могла бы устроиться официанткой и содержать меня, почему-то мое предложение не особенно ее заинтересовало, и это после долгой трепотни с ее мужем, во время которой я успел проанализировать Право, Историю, Секс, Поэзию, Роман, Медицину… я даже успел подлечить муженька, приведя его в бар и наскоро, одну за другой, поставив ему три порции виски с водой, правда, она сказала, что ее интересует Лос-Анджелес, я посоветовал ей пойти проссаться и обо всем забыть, надо было мне остаться в баре, там из-за стены появилась какая-то девица и принялась танцевать на стойке; она то и дело трясла у меня перед глазами своими красными атласными трусиками, впрочем, не исключено, что это был всего лишь коммунистический заговор, так что пропади оно все пропадом.

на другой день меня подвез на своей машине парень пониже ростом и с бородой покороче, он угостил меня «Честерфилдом», чем занимаешься, сынок, спросил я его, чем ты занимаешься с такой бородищей?

я художник, сказал он.

посему, когда мы добрались до коттеджа, я откупорил пиво и принялся растолковывать ему суть живописи, я тоже пишу картины, я поведал ему свой тайный рецепт определения достоинств и недостатков новой картины, кроме того, я объяснил ему разницу между живописью и литературой, рассказав о том, что доступно живописцу и недоступно писателю, он почти ничего не сказал, после нескольких бутылок пива он решил ехать.