— Сходил бы к доктору, Юра, может быть, ты заболел?

— Думаю, как сейчас чувствует себя Сергей Павлович? Ты читал его последнюю статью?.. — Гагарин вынул из кармана газету. — Тут о Леше Леонове и Паше Беляеве, о выходе в открытый космос, о спутниках, о «Зондах», о «Венерах». — Он пробегал глазами по газете. — А вот конец: «Каждый космический год — это новый шаг вперед отечественной науки по пути познания сокровенных тайн природы. Наш великий соотечественник К. Э. Циолковский говорил: «Невозможное сегодня становится возможным завтра». Вся история развития космонавтики подтверждает правоту этих слов. То, что казалось несбыточным на протяжении веков, что еще вчера было лишь дерзновенной мечтой, сегодня становится реальной задачей, а завтра — свершением. Нет преград человеческой мысли!»

— Концовка хорошая… Я бы сказал, стартовая концовка, — заключил Комаров. — А ну, читай дальше.

«В современной науке нет отрасли, развивающейся столь же стремительно, как космические исследования. Немногим более восьми лет прошло с тех пор, как впервые во Вселенной появилось созданное человеком космическое тело — первый советский искусственный спутник Земли. Всего около трех тысяч дней насчитывает история космонавтики, а между тем она так богата важнейшими для человечества событиями, что в ней можно выделить целые эпохи…» Строки почему-то сливались…

С утра Сергея Павловича готовили к операции. Он привстал, посмотрел с кровати в окно. Белый пушистый снег лежал на кустах, на клумбе, из которой выглядывал увядшей звездочкой замерзший, но сохранивший свой цвет лепесток нарцисса. Яблони были как в майском цвету — всего несколько садовых деревцев, и Королев, когда был еще здесь на обследовании осенью, удивился, увидев парня в белом халате, сбивающего длинной палкой яблоки с самых макушек. Неужели он собирался их есть? Они ничьи — просто для отдохновения глаз тех, кто смотрит на садик из окон своих палат. «Впрочем, — усмехнулся Сергей Павлович, — жизнь остается жизнью, и для здорового парня, набивающего карманы, это всего лишь анис, крупный, спелый, терпко-сладкий на вкус».

Позвонил Нине Ивановне:

— Мне сделали укол, я уже засыпаю, ты приедешь, как договорились.

А договорились так: она приедет после операции, когда он очнется и все страшное останется позади.

Хотел позвонить Юрию, но вспомнил, что тот уже, наверное, на тренировке, да и к чему беспокоить — примчится без промедления. А зачем? Прощаться?

После. Послезавтра…

Его положили на каталку, закрыли до подбородка простыней, и, уже совершенно проваливаясь в забытье, Сергей Павлович смутно уловил, как его провезли мимо громыхнувшего лифта. Сердцем почуял — приехала Нина Ивановна. Но он уже совсем засыпал. А это кто склонился над ним в марлевых повязках, а может быть, в гермошлемах? Последнее, что уловили угасающие глаза, — огромный круг бестеневой лампы.

— Считайте, Сергей Павлович, считайте, — издалека донесся глухой голос.

— Десять, девять, восемь… четыре, три, один…

…Лежали на столике гагаринские часы, белела заправленная, пустая больничная кровать, и цикадное тиканье перерастало в удары метронома.

О смерти Сергея Павловича Юрий узнал в КБ, от одного из заместителей Главного конструктора. Не поверил. Не может быть! Немедленно выехал к Нине Ивановне. Та была без чувств. Значит, все-таки случилось то, чего никто не мог ожидать?

Вернулся домой. Стал мучительно припоминать последний час, когда виделись. Королев в шапке, в пальто со снежинками на воротнике, приобнял: «До скорой встречи, Юра…»

Невыносимо было смотреть с трибуны Мавзолея на красную урну. В цветах. В венках. Теперь, когда его нет, — вся страна узнала имя Главного конструктора, весь мир. Голос не слушался, когда Юрий подошел к микрофону:

— Велико наше горе в этот скорбный час, велика наша утрата. Но все советские специалисты, космонавты будут неуклонно продолжать и развивать дело, которому отдал свою славную жизнь Сергей Павлович…

Вернулся домой, никак не мог вспомнить, какую книгу видел на больничной тумбочке Королева. Только смутно вспоминались слова, прочитанные на закладке. О том, что каждый должен что-то оставить после себя — сына, книгу, выстроенный дом или сад… О том, чтобы во всем, к чему ты прикасался… оставалась частица самого тебя… О том, что если и существует способ добиться бессмертия… то он такой: рассыпаться во все стороны, засеять Вселенную…

«Мне кажется, что после смерти Сергея Павловича Королева что-то изменилось в Юре, — вспоминала Анна Тимофеевна. — Как бы это точнее передать? Посуровел, он, строже стал к себе. Не раз повторял, что неуютно ему как-то, что все почести за полеты — им, космонавтам. Даже в газете «Известия» писал: «Пишется очень много статей, очерков о космическом полете. И пишут все обо мне. Читаешь такой материал — и неудобно становится. Неудобно потому, что я выгляжу каким-то сверхидеальным человеком. Все у меня обязательно хорошо получалось. А у меня, как и у других людей, много ошибок».

Спасти от горя — Юрий это усвоил от матери — могла только работа. Он с головой ушел в учебу, в подготовку к полету на первом «Союзе» дублером Владимира Комарова.

Он любил его и уважал, пожалуй, больше, чем других. И помнил когда-то сказанное Комаровым:

«Любой из нас как бы ни был от природы талантлив и трудолюбив, многое теряет в глазах окружающих, если не усвоил накрепко такую науку: уважение других, личные успехи — все это приходит не по щучьему велению и чьему-то прошению. Это значит, что оказался толковым учеником человека, который ради твоего блага не жалел своих душевных сил и времени».