И я ответил:

— По идее — правильно. Всё верно. От мёртвого какой прок?

— А для чего же ты тогда так сочинил про это? — недоумённо пожал плечами въедливый фиолетовый наследник.

— Сочинил, потому что даже урки иногда хотят быть похожими на нормальных людей. И у них тоже есть душа. Не такая, как у других, но есть. И есть страх. Свой страх перед небом, на котором живёт Бог. А Бог отвечает за совесть, и им это известно. И Бог может наказать. Так что, живя на грешной земле, иногда они действуют довольно осмотрительно, с оглядкой на небо. Так понятней?

— Да, кое-что, пожалуй, ты мне прояснил, — не слишком уверенно протянул Джаз, — но тогда получается, что Бог — начальник над всеми нами?

— Так и есть, сынок, — обрадовался я, жалея, что в эту минуту с нами нет Инки: она бы наверняка доходчивей, чем я, объяснила сыну суть Божьего промысла в отношении урок. Но Инки нет в живых. А я всего лишь сочинитель нетолстых романов облегчённого содержания да ещё с непростительными ошибками в линии, на которую опирается весь сюжет. Что с меня после этого взять? И заверил свой ответ очередной неопределённостью. — Да, сынок, именно так и есть!

— Я об этом должен подумать… — Джаз поднялся с кресла и сунул под мышку недочитанного «Песца». — Я сейчас на баскетбол. И шпроты у нас закончились, последнюю банку вчера доели. Пока, пап.

— Пока… — ответил я и остался сидеть, где сидел. Мне тоже необходимо было подумать. Не спеша.

Итак. Он вдовец, писатель, автор детективных историй. С непредсказуемым развитием сюжета. С преступлением, каждый раз отличающимся от предыдущего, но всякий раз одинаково зловещим. И с обязательным трупом в финале. И у него сын. Подросток с неокрепшим голосом. Но уже достаточно умный и хваткий мальчуган. Однако отец, не привыкший пока ещё к мысли о том, что ребёнок досрочно вызрел в самостоятельную человеческую единицу, не придаёт значения странному поведению мальчика. А оно и на самом деле отличается странностью. Мальчик самым внимательным образом исследует творчество отца, которого, кстати, искренне любит. Однако не во всём с ним согласен. Точнее говоря, не целиком со всей методологией совершения преступлений, которая взята его отцом за основу жанра. Мальчик спорит с отцом, но тот его доводы не воспринимает серьёзно и странным образом пытается уйти от разговора. Тогда подросток решает доказать на деле справедливость собственного видения предмета. Поначалу цель его — лично убедиться в том, что он прав и можно найти значительно более эффективный вариант совершения злодеяний, описанных отцом. С этой целью он и совершает первое преступление, однако уже по усовершенствованной им схеме. Всё проходит гладко. Это раззадоривает юношу и толкает на исполнение второго преступного замысла. Правда, опять не своего, а того, что был детально описан в книге отцом. В следующей по счёту истории. И снова успех, причём достигнут он ещё более коротким и остроумным способом, тем самым, возможности которого он предъявил отцу в беседе с ним. А уже очередное преступление совершается не с целью доказательства собственного превосходства перед умным родителем, а просто потому, что его начинает увлекать эта пронзительно-опасная игра, в которой, как он уже окончательно уверен, шанс выиграть чрезвычайно велик. Но и вместе с тем есть риск быть разоблачённым и пойманным, если он ошибётся в своих расчётах и допустит непростительную ошибку. И он допускает её в самом, казалось бы, тривиальном месте, не разобравшись, на чём построен и держится весь не слишком замысловатый сюжет отцовской криминальной драмы. Юноша не учитывает особенности жертвы, являющейся латентным гомосексуальным извращенцем. Ему неведома подобная психология человека. Мальчик просто не в курсе, что такие отклонения вообще имеют в жизни место. И именно на этом не хотел акцентировать его внимание отец. И именно по этой причине не стал вступать с сыном в дискуссию относительно специфических деталей своего и так весьма сомнительного произведения, предназначенного для людей уравновешенных, исключительно зрелого возраста. В итоге мальчик разоблачён. Впереди его ждёт колония для несовершеннолетних преступников, где он проведёт много лет. Там же, в первый день несвободы, его насильственно совратят и сделают гомосексуалистом. Об этом узнаёт отец и, понимая, что виной тому стали его книги, кончает жизнь самоубийством. Тем временем сын постепенно втягивается в новую для себя роль, и вскоре это перестаёт доставлять ему какие-либо неудобства. Скорее наоборот. Через годы, выйдя на волю, он идёт на могилу отца и произносит слова благодарности за то, что отец открыл для него целый мир, загадочный и прекрасный.

Всё! Триумфальный финал! И тоже первый тираж сразу под сотку или около того… Брависсимо!

Я встал с любимого диванчика и отправился в путешествие по квартире. Собрав по разным углам собственные книги во всех вариантах, изданные и переизданные, с иллюстрациями и без, увязал их в единую пачку, обернул старым плащом и засунул глубоко на антресоли, от греха подальше и повыше. От того самого греха, исследователем и теоретиком которого я себя, помнится, назначил как-то в порыве творческого наката.

Ту же операцию с моими легкодоступными книжками, подумал, следует провести ещё и в семейном ахабинском гнезде. И вот тогда уже можно будет смело приниматься за работу. Ведь новые грехи освобождают от старых угрызений, верно?

Оп-па, приехали! В этом году полтинник — заметьте, не мальчуковый уже возраст. У меня прекрасная семья: дочь двадцати трёх лет, домохозяйка, нежная, трепетная, умная и надёжная, как мать, и сын, старшеклассник, эрудит, красавец, высокий, худощавый, с курчавыми смоляными волосами и красиво очерченным чувственным ртом, бывший индус, в недалёком прошлом начинающий баскетболист. А ещё восьмилетняя скуластая дочурка с миндалевидными тёмными глазами, Гела Раевская, Гелонька наша, будущая ученица первого класса школы на Фрунзенской. Это если не считать престарелой Нельсон, чья скульптурно усохшая с годами небольшая яма вместо глаза так и не переродилась обратно в видящее яблоко. Может, именно по этой причине она всегда так ненавидела Джаза — и так темно перед глазами, всё вполсвета, а тут ещё он со своим странным несовершенством по дому фиолетово мелькает. И вообще, думаю, что старушка Нельсон многое могла бы порассказать мне о моём сыне Джазире, если б только такая возможность у неё была. Но наверняка повесть та носила бы избыточно субъективный характер, не сомневаюсь. Так я чувствую, так вижу, хотя не имею для этого ни малейших причин.

С другой стороны, любой о любом может навешать всякого такого, что образовавшуюся навозную кучу накоротко разгрести удастся вряд ли. Вот, к примеру, недавняя история, удивительная и крайне любопытная. Некоторые молодые идиоты, обезличенные как в массе своей, так и по отдельности, с наслаждением подверглись влиянию некоторых зрелых негодяев, тоже без имён. Так вот. В угоду их договорной взаимности взяли они книжки одного хорошего писателя, изорвали их и прилюдно спустили в огромный бутафорский унитаз, возведённый в пространстве между Большим театром и каменным Карлом. Затем так же принародно и незаслуженно нарекли писателя порнографом и калоедом. И вместо утилизированных книг принялись раздавать прохожим произведения другого хорошего писателя, не калоеда, а, наоборот, честного фронтовика. Причём совершенно бесплатно. Вот так. После чего развернули в прессе и на ТВ дискуссию о творчестве, о принадлежности к профессии, о достоинстве и чести, об ответственности писателя перед обществом. И всё такое прочее. А в итоге? В итоге тиражи «калоеда» выросли до антресольных высот, а другому хорошему писателю, не порнографу, говорят, было стыдно и неловко по причине того, что о существовании его и на самом деле правдивых и прекрасных книг обществу напомнили столь бессовестно уродским способом. Всё!

К чему это я? К тому, что результат нередко непредсказуем, но ещё чаще оборачивается нежданным позитивом. Потому я и спокоен за своего мальчика, за Джаза, сколько бы выжившая из ума Нельсон ни строила против него зловредных козней. Не заслужил. А вот зато другим начинанием недавно удивил просто. Даже серьёзно порадовал. Нет, не берусь пока оценивать случившееся. В общем, пришёл и сообщил. Закинул, типа того. Повторю слово в слово. Итак:

«Папа, начну с самого начала. Дело в том, что я задумал провести эксперимент, у нас в Ахабино, на втором этаже, в незанятой гардеробной, той, что с мансардным окном. Все эти годы я вспоминал своё детство — иногда, не каждый день, но что-то не давало мне покоя, и я никак не мог понять, что именно. А недавно понял. Медленно так картинка в памяти всплыла и остановилась. Замерла. Но потом нарисовалась отчётливо и снова поплыла, уже без остановки. И запах. Тоже почувствовал. Чуть сладкий, немного резкий, волнующий такой. И ночь. Всегда только ночь вокруг. И отец мой. Ну тот, Минель. И мама. Они тихо так переговариваются между собой, чтобы мы не слышали, и дымят. Втягивают в себя дым из скрутки, по очереди, и выпускают наружу, тоже друг в друга, изо рта в рот. А я не сплю, принюхиваюсь, пытаюсь понять, почему папины глаза в эти минуты всегда устремлены в небо. И мамины. То есть в потолок. И потом я засыпаю. И вижу сны, каждый раз разные, непохожие на прошлые, отсмотренные уже, но обязательно яркие, красочные и всегда удивительно приятные. Например, как будто летаю над пляжем, над пальмами, над собаками, над буйволицами и вижу сверху наших голодных свиней. И почему-то чувствую, что они голодные. Не потому что знаю про это, а именно чувствую, ощущаю как бы их слюной, их кишками, но своим животом: не знаю точно, чем там ещё и каким образом — не понимаю… Потом вижу, как наши старики поджигают кучу высушенных кокосов, и дым от этой кучи поднимается над пляжем, синий такой дымок и прекрасный, и он источает аромат, такой же самый, какой заполнял собой нашу пристройку, когда мой отец Минель выпускал в рот моей маме дым от тлеющей травы, когда все дрыхли, а я не спал. А ты и твоя жена спали в это время в нашем доме, наверху, и ничего не чувствовали. А ещё я слышал далёкие мелодичные песни, всегда на гитарах, и огни, простые и бенгальские, и фонтаны с розовой водой, и фокусы, совсем без рук, которые получались сами по себе, и все удивлялись этим фокусам без фокусника. Они всегда сидели в кружок, эти люди, которые радовались и удивлялись, они были босые, у них были длинные волосы и всегда много бус, ожерелий и камешков на плетёных тесёмках в их худых руках… Они обнимались и ловили носом аромат кокосового костра, который становился всё жарче и разгорался всё ярче, и дыма от него становилось тоже всё больше и больше, дыма и огня, и песен, и звуков, и собак, и океанской солёной воды, которая подбиралась к ним всё ближе и ближе и, наконец, дойдя до самых ног, внезапно подхватывала всех их и уносила с собой в океан… И они уплывали спокойно, не боясь океана, лёжа на спине и глядя в чёрное звёздное небо, потому что там они видели меня, и я улыбался навстречу их взгляду… И всем было хорошо и спокойно, и не было никакой тревоги, потому что они знали, что у них есть я, там, наверху, и я не дам океану забрать их с собой насовсем, а прикажу ему вернуть их вместе с приливом, когда выйдет солнце Индии и начнётся рассвет над нашим Ашвемом… И я медленно опускался обратно на землю, в нашу пристройку, и видел, как папа и мама отрешённо занимаются любовью после того, как закончилась их последняя дымная скрутка. А вокруг все мы, все тринадцать их сыновей, спящих или не спящих, по-разному. Но только родители нас не видят и не ощущают. А в последнюю ночь, перед тем, как наутро вы с Никой увели меня оттуда навсегда, я видел голый орган папы моего тогдашнего детства — Минеля, который ещё какое-то время возвышался над его телом, после того как он оторвался от мамы. Потом он медленно завалился набок, этот папин отросток, и Минель сразу уснул, так и не прибрав его под одежду. А мама прибрала и тоже сразу уснула. И мне было немножечко страшно тогда. А утром я обрадовался, что меня заберут навсегда из нашей пристройки. Но я огорчился, что больше не увижу тех своих снов, с дымом кокосового костра, с ласковыми собаками, с длинноволосыми весёлыми людьми и с самым добрым на свете Индийским океаном…»

— Это хороший сон, Джаз… — сказал я сыну, дав мозгам возможность прийти в себя и немного поразмыслить над услышанным, которое, признаюсь, вовсе не оставило меня равнодушным. Честно говоря, никогда прежде не думал, что мой мальчик способен так остро и так глубоко чувствовать, пускай даже во сне. Кроме того, увидев нечто запоминающееся, нужно ведь ещё уметь потом выразительно это передать, не так ли? А у него это явно получилось и даже как-то совсем по-взрослому. Меня даже кольнуло чуток лёгкой неприязненной завистью. Правда, не грязной, но и не благостной — я ведь не блаженный, да? Но я быстро справился с этим, убедив себя, что эта чудесная маленькая зарисовка является не сочинённой, а всего лишь подсмотренной во сне. И недурно восстановленной, что вполне достижимо при наличии молодой сытой памяти в обстановке общей культурной атмосферы внутри интеллигентной творческой семьи.