— Из страха перед чем? — откликнулся второй голос.

— Из страха перед адом, ты, слепой дурень. Они думают, что, творя добро, сумеют тем самым откупиться от ада.

— Да неважно, зачем они это делают, лишь бы делали, — отозвался хромой. — И вообще, бывают же просто добрые люди.

— Да простофили они, вроде тебя, жалкий червяк, — возразил третий голос. — Что ж тебе за двенадцать лет никто не помог спуститься к воде? А? Да потому что ты грязный, вот почему. От тебя разит, как от всех нас. Тебе кидают куски хлеба, но прикоснуться к тебе — извини-подвинься. Вот вся их хваленая доброта. А знаешь, что такое настоящее милосердие? Не хлеб, нет. Хлеба у них довольно. Они могут прикупить еще хлеба, всякий раз, когда понадобится. Настоящее милосердие — это если бы хорошенькая молоденькая шлюшка пришла к нам сюда и поразвлекла нас задаром. Можешь себе представить: прелестная девушка, кожа — что шелк, приходит сюда и отдается мне, а мои нарывы сочатся гноем прямо на нее и разят как навозная куча? Если ты в состоянии такое вообразить, значит, в состоянии и вообразить подлинную праведность. Будь я проклят, но мне такое не под силу. Я мог бы прожить тысячу лет — и с подобной праведностью так и не встретиться.

— Потому что никакая это не праведность, — вмешался слепец. — Это будет грех и блуд, девицу накажут, да и тебя тоже.

— А вот есть старая Сара, — напомнил хромой. — Она была здесь на той неделе. И никакой платы она не берет.

— А все потому, что спятила и пьет без просыпу, — отозвался прокаженный. — Только сумасшедшая с тобою и ляжет. Но даже она со мною лечь не захочет.

— Мертвая потаскуха и то с тобою не ляжет, ты, мерзостный прокаженный, — откликнулся слепец. — Да она скорей из могилы выберется и всеми своими костьми уползет прочь.

— Тогда скажи мне ты, что такое праведность, — промолвил прокаженный.

— Хочешь знать, что такое праведность? Так я тебе скажу. Праведно — взять острый нож и под покровом ночи обойти весь город и перерезать глотки всем богачам и их женам и детям, а заодно и слугам, и всем домочадцам. Вот это — деяние в высшей степени праведное.

— Чего ж тут праведного? — возразил хромой. — Богачи там или не богачи, а убийство запрещено законом.

— Ты невежда. И Писания не знаешь. Когда царь Сеннахериб осадил Иерусалим, ангел Господень явился в ночи и поразил сто восемьдесят пять тысяч его солдат, пока те спали. То было благое деяние. Убивать притеснителя — справедливо и свято; так всегда считалось. Скажи еще, что нас, бедняков, богачи не притесняют. Будь я богачом, слуги были бы у меня на побегушках, жена разделяла бы со мною ложе, дети прославили бы мое имя, арфисты и певцы слагали бы для меня сладкую музыку, управители умножали бы мои доходы и радели бы о моих полях и стадах; меня окружали бы все удобства, способные облегчить жизнь слепому. Первосвященник захаживал бы ко мне в гости, меня восхваляли бы в синагогах, меня уважали бы по всей Иудее, даром что я слепой.

— А подал бы ты милостыню бедному калеке у заводи Вифезда? — спросил хромой.

— Нет, не подал бы. Ни монетки. Почему? Да потому что был бы по-прежнему слеп и не видел бы вас, а если бы кто-нибудь попытался рассказать мне о вас, я бы и слушать не стал. Ведь я был бы богат. Зачем бы вы мне сдались?

— Тогда ты воистину заслуживал бы, чтоб тебе перерезали глотку, — промолвил прокаженный.

— Так ведь о том и речь.

— Есть такой человек, именем Иисус, — вмешался Христос. — Святой человек, целитель. Если бы он пришел сюда…

— Пустая трата времени, — отрезал прокаженный. — Сюда каждый день приходит с дюжину нищих, может, больше; они притворяются калеками — и нанимаются к разным святошам. Одна-две драхмы — и они поклянутся, что вот уже долгие годы страдают от слепоты и увечья, а потом разыграют чудесное исцеление. Святые? Целители? Не смеши меня!

— Этот человек совсем другой, — возразил Христос.

— Помню я его, — проворчал слепец. — Иисусом звать. Пришел сюда в субботу, как дурак. Священники не позволили ему никого исцелять в день субботний.

— Одного человека он все-таки исцелил, — напомнил хромой. — Старика Хирама. Разве не помнишь? Иисус велел ему: возьми постель твою и ходи.

— Чушь собачья, — отрезал слепец. — Хирам дошел только до храмовых дверей, а там повалился и вновь принялся просить милостыню. Мне старая Сара рассказывала. Еще жаловался: зачем-де у него средства к жизни отобрали? Он же только попрошайничать и умел. Уж эта мне ваша болтовня о праведности, — обернулся он к Христу, — ну, где тут праведность-то — вышвырнуть старика на улицу, а у бедняги ни ремесла, ни дома, ни мелкой монеты? А? Этот ваш Иисус требует от людей слишком многого.

— Но он в самом деле праведен, — возразил хромой. — Говори что хочешь, мне дела нет. Его праведность ощущается, видится в глазах…

— Я — не видел, — отрезал слепец.

— А по-твоему, что такое праведность? — спросил Христос у хромого.

— Да просто малая толика человечности, господин. У бедняка мало радостей в жизни, а у калеки и того меньше. Касание дружеской руки для меня, господин, дороже золота. Если бы ты обнял меня, господин, просто обхватил бы руками на краткий миг и поцеловал, уж как я бы дорожил этим воспоминанием. Вот это была бы подлинная праведность.

От нищего разило. Вонь фекалий, мочи, блевотины и многолетней застарелой грязи окутывала его облаком. Христос нагнулся и попытался обнять его, и вынужден был отвернуться, и сдержал позыв к рвоте, и попробовал снова. Вышло несколько неловко: хромой рванулся обнять его в ответ, и вонь сделалась невыносимой, так что Христу пришлось поторопиться с поцелуем, после чего он оттолкнул нищего и выпрямился.

Из темноты под колоннадой донесся короткий смешок.

Христос поспешил наружу и прочь, всей грудью вдохнул холодный воздух. И лишь миновав высокую башню на углу храмового комплекса, обнаружил, что во время неловкого объятия хромой нищий украл у него с пояса кошелек.