Шрифт:
Лаура быстро поняла, что друзей у ее нового знакомого в лицее нет. Казалось бы, мальчишка должен запрыгать от счастья — с ним подружилась дочка сенатора. Такой круг, такой интересный дом! Однако первые месяцы Марк по большей части отмалчивался. Лишь иногда, случайно оборачиваясь, Лаура ловила его взгляд и не могла понять, чего в этом взгляде больше: жадности? Ненависти? Восхищения?
А потом, в один прекрасный день, Флореан Медичи решил проверить, чем там занимаются детки. Он вошел в комнату, где Лаури с Марком мастерили модель замка. Замок был по пояс Марку, из серого, пористого и легкого материала, очень похожего на камень. Из крепости выступало войско почти настоящих рыцарей, а атаковал ее почти настоящий, извергающий нежаркое пламя и дистанционно управляемый дракон. Оба играющих старательно притворялись, что делают друг другу одолжение. Марк прикидывался, что он слишком взрослый для подобных игр, а Лаура — что ее вовсе не интересуют кибернетические игрушки и модельки.
Сенатор уселся в кресло и некоторое время снисходительно наблюдал за их возней. Марк в присутствии хозяина дома всегда становился особенно, не по-хорошему тих. Вот и сейчас он отложил конструктор и выжидающе уставился на взрослого. Флореан изобразил доброжелательную улыбку и решил почтить дочкиного приятеля беседой.
— Марк Салливан, — раскатисто начал сенатор. Таким голосом он покорял сердца парламентариев и молоденьких журналисток.
— Ты ведь внук Ангуса Салливана, если я не ошибаюсь?
— Да.
— Твой дедушка прослыл большим оригиналом. Помнится, я видел несколько репортажей о нем в сети. Лет двадцать назад это было, двадцать пять? Профессор бросает кафедру и удаляется в деревню, чтобы построить дом. Ученый заделался каменотесом. Насколько я помню, он чуть ли не толстовство проповедовал? Толстой — это…
— Это русский писатель и философ девятнадцатого века. Я знаю.
Сенатор с деланым изумлением поднял брови:
— Не думал, что русская литература входит в программу вашего лицея.
— Она и не входит. — Марк говорил резко и неприязненно. Лаура вспомнила, что ее новый друг не переносит снисходительности взрослых.
— Хм. Так вот, о чем бишь я… — продолжил сенатор.
Тон его оставался благодушным, и зря.
— Вы назвали деда толстовцем, — не замедлил перебить Марк. — Это довольно глупо, учитывая, что основой учения графа было непротивление злу насилием, а мой дедуня так и норовил затеять драку в ближайшем пабе и огреть кого-нибудь по башке бутылкой. Не говоря уже о том, что в молодости он возглавлял дублинскую секцию «Шинн Фейн», а потом до самой смерти поддерживал ИРА.
— Э-э, — сказал сенатор.
— Если вас интересует, то по взглядам он был ближе к луддитам и нитехам. Он бы с радостью подорвал какой-нибудь заводик, не будь большая их часть расположена на орбите или на Луне.
— О, — сказал сенатор.
— Зато дед пописывал неплохие стишки. Хотите, почитаю?
Флореан растерянно кивнул.
Марк выпрямился и с выражением прочел:
Out-worn heart, in a time out-worn, Come clear of the nets of wrong and right; Laugh, heart, again in the grey twilight, Sigh, heart, again in the dew of the morn. Your mother Eire is always young, Dew ever shining and twilight grey; Though hope fall from you and love decay, Burning in fires of a slanderous tongue.Сенатор ошалело тряхнул головой и пробормотал:
— И в самом деле, выдающееся стихотворение…
— Это Йейтс. Уильям Батлер Йейтс, ирландский поэт и драматург. В тысяча девятьсот двадцать третьем году он получил Нобелевскую премию по литературе. Вы хотите об этом поговорить?
Флореан Медичи вскочил, резко отодвинув кресло, и едва не выбежал из комнаты.
Лаури, расширив глаза, смотрела на Марка. Физиономия у недавнего строителя игрушечных замков была каменная. Лаура моргнула, плюхнулась спиной на ворсистый ковер и расхохоталась. Марк чуть заметно улыбнулся.
Отсмеявшись, девочка попросила:
— Дочитай стихотворение, а? Красивое. Я, правда, английского не понимаю, но все равно красиво звучит.
— А оно и на итальянский переведено, — сказал Марк. — Только там концовка неправильная. Про гору, а в оригинале нет никакой горы.
— Это так важно?
— Да нет, — ответил Марк, немного подумав. — Не особо. Мне с горой даже больше нравится.
И он прочел стихотворение с начала.
Дряхлое сердце мое, очнись, Вырвись из плена дряхлых дней! В сумерках серых печаль развей, В росы рассветные окунись. Твоя матерь, Эйре, всегда молода, Сумерки мглисты и росы чисты, Хоть любовь твою жгут языки клеветы И надежда сгинула навсегда. Сердце, уйдем к лесистым холмам, Туда, где тайное братство луны, Солнца и неба и крутизны Волю свою завещает нам. И Господь трубит на пустынной горе, И вечен полет времен и планет, И любви нежнее — сумерек свет, И дороже надежды — роса на заре [6] .6
Уильям Батлер Йейтс, «В сумерки». Пер. Григория Кружкова.
С этого дня Лаури начала относиться к Марку по-другому. Она сама еще не понимала как, но, думая о своем неожиданном друге, всегда представляла пустынную гору и стоящего на ней человека. Или даже бога. Не того бога на маленьком крестике, который мама целовала перед соревнованиями, и не того бога, который смотрел из-под купола флорентийских храмов — большого, выцветшего и в трещинах. Ее Господь здорово походил на Марка, только взрослого и усталого Марка. Мир кружился вокруг одинокой горы, потому что Господь велел ему кружиться. Планеты, и звезды, и люди, в вечных сумерках они не прекращали полета. Такая вот странная картинка.