Конечно, такие моменты — кого на чье место ориентируют — сам обычно должен видеть, пока ты еще в основном составе.

Но я считал, что приношу пользу, что нужен «Торпедо», и ни во что, по своему обыкновению, не вникал. Жилось мне в команде — в смысле отношения ко мне — вроде бы хорошо. А так ведь не всегда бывало. После сезона шестьдесят шестого года я уже подумывал об уходе — не из футбола насовсем, а в другую команду. Вынужден был — тренер тогдашний выражал мне свое недовольство, несмотря на то что все вокруг меня хвалили. Но на следующий сезон пришел к нам Морозов, и при нем все складывалось для меня удачно. С Ивановым же, когда он стал тренером, какие у меня могли быть конфликты?

Нет, сезон шестьдесят девятого года я начинал нормально. Тридцать два года для игрока моего склада — предел разве? Позже Иванов упрекал меня, что я погрузнел, но никаких поправок в свой режим не вносил и физически поэтому выглядел неважно. Наверное. Только я физическими возможностями никогда особенно и не отличался, не в том мои преимущества. И в тридцать два года, вдруг сосредоточиться на физической подготовке, мне казалось напрасным трудом. Скорее всего, я ошибался. Но я здесь и хочу сейчас восстановить картину тех дел и отношений, чтобы понять: в чем я был прав и в чем неправ.

Прибавить физически я уже вряд ли мог. Другое дело — сохранить игровую свежесть.

Молодым, как мне казалось, нужен был мой опыт, мое умение. А побегать они и сами могли — не у меня же им силу занимать? Не думаю, что молодежь могла быть на меня в обиде. Никонов и со мной вместе мог не без успеха сыграть — мы бы друг другу, уверен, не помешали.

Мне не все, конечно, нравилось в игре наших молодых. Но играть с ними было интересно. Никаких возрастных преград не чувствовалось.

Я и вел себя зачастую, как молодой, всем тонкостям необученный. Совершал промахи, которые и можно простить себе только потому, что не со зла. Фраза, бывало, сорвется с языка непродуманная. А когда ты в команде, где есть конкуренция за место в основном составе, когда тренер сам из больших спортсменов и человек, значит, с большим самолюбием, — подумай, подумай, прежде чем говорить. Неважно: молодой ты или ветеран.

Валентин Иванов сразу, как закончил играть, был тренером-стажером в «Торпедо». Властью то есть большой не располагал. Мог только на авторитет свой знаменитого в недавнем прошлом игрока полагаться и, конечно, рассчитывать на сознательность тех, с кем недавно играл.

Но вот как то один наш молодой, но уже известный форвард — он и с Кузьмой в связке играл, и со мной — пошутил в присутствии Иванова: «Кузьмича бояться нечего, он старшим тренером еще не скоро будет…» А Кузьма в конце того же сезона стал старшим. Не знаю: простил бы он ту выходку или нет, выступай наш шутник и в тот сезон здорово. А у шутника, как нарочно, игра расклеилась и физически он сдал — вот и распрощались с ним скоро.

Но это молодой так глупо себя вел. А мне за тридцать было, и я вдруг тоже на публике сострил не лучшим образом. Вообще-то я всегда старался вести себя с Кузьмой-тренером, как положено игроку. На «вы» и без всяких пререканий, без капризов. И вот все же однажды, когда отмечали мы конец сезона шестьдесят восьмого года, допустил и я бестактность.

Иванов с какой-то веселой злостью сказал нам вроде того, что нажмет на нас в плане физической подготовки — будет гонять, невзирая на лица. Мне это почему-то обидным показалось, и я, конечно, тоже на юморе, возьми и скажи, что без нас (без кого это, без нас, когда ветеранов, кроме меня, почти уже и не оставалось в команде?) он вообще ничего пока из себя не представляет. Мы вот встанем в игре, а с него как с тренера весь спрос — что он тогда в свое оправдание скажет?

Вот откуда в нас такое берется — не знаю. Почему мы, пока играем, пока в чести, считаем, что тренер должен быть большим педагогом, все понять и через мелкие, всем нам, кстати, свойственные чувства непременно переступить, все простить, а игроки могут быть, как дети, — наозорничать и раскаяться лишь под страхом наказания?

Отношения между игроками и тренерами очень сложны. Много здесь тонкостей. Очень нелегко тренеру быть великодушным — могут и не понять или понять превратно. Могут подумать: это он от слабости, не рискует наказать нужного игрока. Поэтому и нельзя, наверное, сплеча рубить: тренер такому-то мстит. Пусть и похоже, что оно именно так. Но и не так все просто. Некоторые обиды, как занозы, вовремя не вынутые, вглубь проникают…

Мы с Кузьмой, случалось, обижались на Марьенко, когда он тренером был. Но вот только сейчас я понимаю, вспоминая, как и мы его обижали, когда в «Торпедо» пятьдесят пятого, например, года были первыми людьми, как нам казалось. Мы много голов тогда забивали и сердились на своих защитников, что и нам забивают, — сводят на нет наши усилия. Марьенко играл центрального защитника, доигрывал уже, заканчивал выступления, да и никогда он классным защитником, на наш взгляд, и не был, другое дело — старался, проявлял добросовестность, самоотверженно действовал. Но мы с его самолюбием не хотели посчитаться…

Или Бескова в «Торпедо», если вспомнить. Кто такой Бесков, мы, слава богу, знали. При всех наших тогдашних успехах никто не гарантировал нам, что мы до высот Бескова сможем когда-нибудь подняться. Да и сами мы видели Константина Ивановича на поле, сами на тренировках убеждались, какого он класса игрок. Бил он, например, по воротам бесподобно. Так вот мы и с таким авторитетным в футболе человеком, но с тренером еще только-только начинающим себя чувствовали в основном безнаказанными и этим пользовались. Но когда Кузьма стал торпедовским старшим тренером через десять лет после Константина Ивановича, я заметил, что обиды он умеет помнить не хуже Бескова…