С Ниной мы учились в одном классе. Она тоже ценила мой юмор, ее даже выгоняли за это с урока: «Ермакова, смеяться будете за дверью». Теперь мы видимся редко: Нина в медицинском, а я в художественном. Она будет лечить людей, а я оформлять книги, рисовать плакаты. Мои плакаты тоже кажутся ей очень остроумными.

— Экстазно, — говорит она, разглядывая плакат «Лес — твой друг» или «Муха — твой враг». — Честное слово, экстазно…

Это у них на факультете высшая похвала. Потом она рассказывает о своих новостях, о том, что ей нравится анатомия, и о том, как некоторые боятся занятий в прозекторской. А я рассказываю о своих, о том, что скоро будет выставка курсовых работ и у меня отобрали три вещи — два плаката и рисунок. И о том, как один парень с моего курса переделал Козьму Пруткова: «Вы любите пастель?» — спросили раз ханжу. «Люблю, — он отвечал, — когда я в ней лежу»… Нина сразу начинает давиться от смеха и прыскать чаем, а я говорю: «Ермакова, смеяться будете за дверью».

И вдруг Нина звонит и приглашает меня на свадьбу. Я думала, она шутит. Она сказала, что ей никто не верит и что даже она сама еще не вполне поверила, но кольца они уже купили и белое платье уже заказано, его зовут Гера, рост метр восемьдесят два, черненький… Почему не говорила? А ты не спрашивала!.. Шютка. Я никому не говорила, так интересней… Свадьба в ресторане. У него очень много родственников…

— В чем ты пойдешь на свадьбу? — спрашивает мама.

— В белом платье, — отвечаю я. (Шютка, как говорит Нина. Я надену что-нибудь темненькое. Темненькое-скромненькое.)

Я еще никогда не была на свадьбе. Это первая моя свадьба. Верней, не моя, а Нинки. Все-таки интересно. Живет человек один, и ничего. А потом вдруг встречает кого-то и выходит замуж. Или женится. Мы с Нинкой об этом никогда не говорили. Это Юлька любит такие разговоры. Про любовь и всякое такое. Юлька тоже моя подруга. Наши матери дружат со студенческих лет. Юля — дочь тихой Вари. Мама зовет ее Варькой, а я тетей Варей, потому что знаю ее с детства. И Юльку я знаю с детства. Наши матери очень хотели, чтобы мы подружились. И чем больше они старались, тем хуже все получалось. Однажды Юлька меня даже укусила, — ей было тогда четыре года. И мне тоже. Я рыдала, мама говорила, что сделает мне прививку от бешенства, а тетя Варя обиделась. Они чуть не поссорились. И всякий раз, когда они хотели подружить нас, они ссорились.

А подружились мы сами по себе. Это случилось тем летом, когда Юлька приехала поступать в институт и недобрала полбалла. То есть балл у нее был полупроходной. Юлька поступала на филфак, на английское отделение, и срезалась на английском. Экзаменатор сказал, что у нее произношение почти что оксфордское, потому что она окает. И поставил Юльке четверку. И эта четверка решила все…

Вот тогда мы и подружились. Юлька пришла к нам, принесла бутылку вина и свечку. Мы погасили в кухне свет, зажгли свечку, и Юлька сказала свой тост:

— За пешеходов!

В первый раз Юлька произнесла этот тост в тот грустный вечер. И теперь, встречаясь, мы всегда зажигаем свечку и пьем за пешеходов. Это наш тост. Наш пароль. Тогда, в тот вечер, Юлька сказала, что мир делится на пассажиров и пешеходов. Пассажиры — это те, которых везут и которым везет. А пешеход надеется только на себя самого. Пусть его сечет дождь, слепит пурга, ветер сшибает с ног, — он шагает своей дорогой, не сворачивая, и верит в свою звезду…

Теперь Юлька уже студентка — она поступила в этом году на филфак с английским, добилась своего. Но, встречаясь, мы всегда пьем за пешеходов. И говорим о жизни. Нина хочет, чтобы я ее веселила, а Юлька — чтобы я ее слушала. Между собой Юлька и Нина незнакомы, и мне даже трудно представить себе, что бы мы делали, собравшись втроем.

Последние часы у нас в институте был рисунок. Вот уже скоро месяц, как мы рисуем этого натурщика. В нашем рисовальном классе прохладно. Натурщик — его зовут Сережа- сидит на высоком табурете в позе врубелевского Демона, со всех сторон его обогревают рефлекторы. Господи, как он мне надоел!.. А до него была толстая Ната. Когда мы писали ее — в том месяце у нас была живопись, — она рассказывала анекдоты, в которых участниками были великие люди: «Пушкин, Лермонтов и Толстой играли в прятки…»

В конце первого часа я сказала, что уйду раньше, потому что у меня сегодня свадьба. Все были потрясены и уставились на меня. А Сережа чуть не свалился со своего насеста. И тогда я успокоила всех, уточнив, что замуж выхожу не я, а моя подруга. И все вздохнули облегченно. А может быть, это мне показалось.

Родителей дома не было. Я быстро собралась и покатила. Мне надо было еще заехать на рынок за цветами. Рынок близко от нас, две остановки на трамвае. Когда есть время, я хожу туда пешком. Я не люблю трамвай. Есть в нем какой-то архаизм. И лица у его пассажиров не такие, как у тех, кто ездит в метро. Даже трудно поверить, что это одни и те же люди. Я смотрюсь в темное стекло, и мне кажется, это не я, а кто-то другой. Портрет комсомолки тридцатых годов. Берет, куртка с поднятым воротником, сумка на длинном ремешке. В сумке два чешских бокала для вина — мой подарок. И почему это жениха и невесту называют молодыми?..

На рынке много цветов. Цветочный ряд похож на перрон. Продавцы поднимают букеты над головой, машут ими, что-то выкрикивают. Как будто пришли встречать поезд, и вот он уже подходит…

В ресторане надо быть ровно в шесть. Конец ноября, и на улице уже совсем темно. С неба сыплется что-то мелкое, не то снег, не то дождь. На мой красный берет, на мою синюю курточку, на мои белые гладиолусы. А вот и гостиница, и швейцар в дверях. В швейцаре, в самом этом слове, тоже есть что-то старомодное. Вот у нас в институте вахтер, дядя Петя, — это совсем другое. А швейцар — важная фигура. Вот возьмет сейчас и не пустит. Он косится на мой берет и курточку, но гладиолусы выручают меня. У них такой торжественный, свадебный вид.