А потом они пойдут танцевать, и Валька увидит ее белые туфли и вспомнит тот день и меня…

Я набираю номер, который записал папа. Нина сама берет трубку. По ее оживленному и немного ненатуральному тону я догадываюсь, что Гера где-то поблизости от нее.

— Ты куда пропала? — говорит она.

— Это ты пропала, — говорю я.

— Ленка, я закрутилась. Сессию завалю, это точно! Какие- то мы с Герой неорганизованные… Сказать, чем мы сейчас занимаемся? Ты не поверишь! Разрабатываем план летней поездки! Карта на полу разостлана, а мы на четвереньках ползаем и карандашом отмечаем… Ну как?

— Экстазно, — говорю я. — На мотоцикле поедете?

— На мотоцикле… Как дьяволы в печных горшках.

— В ночных, — поправляю я.

— Я нарочно переделала. Чтобы Геру не травмировать! Он у меня такой стеснительный. Да, Герочка? — Она смеется ненатурально и добавляет: — Шютка!..

Присутствие Геры мешает нам говорить откровенно. И становится скучно. Я не знаю, о чем можно спросить, о чем нельзя. Мне хочется знать: выдержала ли Нина характер? Ведь она сказала, что ни за что не станет мириться первой.

— Как Прошка? — говорю я.

— А его не будет.

Она произносит это так просто и буднично. Как будто речь идет не о человеческой жизни, а о какой-то ерунде. Возможно, она не хочет, чтобы Гера догадался, о чем я спросила. А может быть, она уже привыкла к этой мысли.

Мне очень жаль Прошку. Я его так и видела на руках у Нины. Кудрявого и толстощекого, как те младенцы на руках у мадонн.

И опять они проходят перед моими глазами — „Мадонна Литта“, и „Мадонна Грандука“, и „Мадонна Конестабиле“, и „Мадонна с длинной шеей“, и моя любимая „Мадонна с цветком“…

Мне очень жаль Прошку! Ведь у него было имя! Поэтому, еще не родившись, он как будто уже существовал.

За окном светло и тихо. Даже в городе после снегопада наступает тишина. Конечно, не такая, как в поселке у бабушки. Там заборы зимой становятся низкими. И след кошки цепочкой тянется к забору и продолжается уже на улице. И тень от стога лежит на снегу в лунную ночь, и, выбившись, шевелятся с боков пряди сухого сена.

Я опять беру „Литературные портреты“ и пытаюсь читать. „…Из-за своей любви безразличный к окружающему и находящий в нем очарование чего-то такого, что, не составляя больше цели нашего волеустремления, видится нам само по себе, — является символом воплощенного художника, того совершенного зеркала…“

Я перечитываю эту фразу опять и опять и никак не могу с нее сдвинуться. И не могу понять, что тут кроется, хотя мне кажется, тут кроется что-то очень важное…

Никто мне сейчас так не нужен, как Юлька!

И Юлька появляется. Она приходит на другой день. Как всегда, неожиданно. Она входит и загадочно улыбается, ожидая бурного восторга. И я выдаю ей бурный восторг и тащу ее в кухню. Я вытаскиваю из холодильника все, что осталось от обеда, и мы пируем вдвоем, — Юлька не любит есть в одиночестве, и мне приходится обедать второй раз.

Я люблю ее угощать. Юлька ест и нахваливает:

— Ценный борщ! Ловкие огурчики! „Ценно“, „ловко“ — это ее словечки.

Мы шумим и хохочем. А потом мы гасим свет и зажигаем свечку. Наступает время тихих разговоров. Юлька умеет быть громкой и тихой. Как тетя Варя…

Нам никто не мешает. Потрескивает, разгораясь, свеча. Я ни о чем не спрашиваю. Юлька не любит „наводящих вопросов“.

— Я вчера у него была, — говорит Юлька. — В последний раз. Когда я сказала маме, что вижусь с отцом, она мне ничего не ответила. Она только посмотрела на меня… Мы сидели в театре, и в тот момент началось второе действие. По-моему, мама была рада, что нельзя разговаривать со мной. Она смотрела на сцену, но все время думала о моих словах. А когда мы оделись и вышли на улицу, она сказала: „Ну, что ж! Откровенность за откровенность…“

Юлька поправляет пламя свечи. Она поднимает глаза, и в каждом ее зрачке горит по маленькой свечке.

— Мама просила меня только об одном. Чтобы я задала ему вопрос, есть ли у него друзья юности? И вчера я задала ему этот вопрос.

Юлька опускает глаза и улыбается самой себе. Она очень похожа сейчас на тетю Варю. Только худенькую и молодую.

— Он сказал, что друзья юности нужны неудачникам. Потому что лучшее, что было в их жизни, — это пора надежд. Чем выше человек поднялся, сказал он, тем меньше у него друзей. И даже штат уменьшается. Он сказал: „Когда я руководил проектом, у меня в подчинении было множество людей. А теперь я в Главном управлении, и весь мой штат — шофер Петя, секретарша Люся и уборщица Маруся“. И он захохотал. „У Пушкина были друзья юности, — возразила я. — По-твоему, он тоже бы неудачник?“ — „В определенном смысле — несомненно“. Так он сказал. И тогда мне стало очень обидно. За маму, за себя. И за тебя. За всех нас!

— И за Пушкина, — подсказываю я.

— И за Пушкина тоже, — говорит Юлька серьезно.

Наша свечка сгорела уже на треть. Сначала она была похожа на дорическую колонну. Потом, когда края оплыли, — на коринфскую.

— Юлька, выпьем за пешеходов! — говорю я.

Я достаю начатую бутылку и ставлю на стол два бокала. Это красное сухое вино „Эгри бикавер“, что в переводе на русский означает „Бычья кровь“. И черная голова быка на красной этикетке напоминает об Испании и корриде.