Лорис-Меликов раскрыл лежавшую перед ним папку и начал читать, стараясь придать голосу твердость. Доклад длился минут пятнадцать, за это время никто не проронил ни слова. Когда министр закончил, Александр Александрович сделал жест – можно начинать обсуждение.

Первым слово взял старейший член Государственного совета, почти девяностолетний граф Строганов. Он очень гордился тем, что верой и правдой служил четырем российским императорам и теперь, судя по всему, намеревался служить и пятому.

– Путь, предлагаемый министром внутренних дел, – начал он, строго поглядывая из-под седых бровей на Лорис-Меликова, – ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для государя нашего, ни для России. Не для того покойный Александр Николаевич даровал русскому народу свободу, чтобы ею воспользовались безответственные шалопаи! К чему нам представительное собрание? Разве не достаточно кабинета министров, Государственного совета, чтобы управлять страной? Я был в Британии, видел их парламент. Собрались в зале четыре сотни бездельников и болтают без умолку! Неужели мы хотим того же и для нас? Я семьдесят лет служу России и не хочу, чтобы мне указывали, что делать, какие-то депутаты, думающие к тому же не о благе государства, а о собственной выгоде. Нет уж, увольте! Сначала в России появится парламент, потом конституция, а там, глядишь, и самодержавие станет не нужно!

– Император Вильгельм, – перебил старика Александр Александрович, – услышав, что батюшка собирается даровать России конституцию, умолял его не делать этого. Я тоже считаю, что проект Михаила Тариеловича является первым шагом к парламенту и республике…

Затем выступил Победоносцев. Константин Петрович был бледен, как полотно. Он говорил, словно произносил с трибуны обвинительную речь. Его бескровные губы вытянулись в ниточку, глаза горели огнем.

– Когда-то поляки кричали о своей родине: "Конец Польше!". Теперь, видимо, пришел и наш черед возопить: "Конец России!". Проект министра внутренних дел, как мне кажется, преждевременен и незрел, к тому же наполнен опасными идеями. Конечно, в записке нигде прямо не говорится о конституции, но любой внимательный человек поймет, что речь идет именно о ней. Нам предлагают устроить в России нечто вроде французских Генеральных штатов, однако у нас и так уже слишком много говорилен – земские, городские, судебные. Нынче все хотят болтать, а не работать. Но сегодня, когда по ту сторону Невы, в Петропавловском соборе, еще лежит не погребенный прах государя нашего, растерзанного средь бела дня преступниками, не годится говорить об ограничении самодержавия! Не время, господа, рассуждать о парламенте и конституции, сейчас мы обязаны всенародно каяться, ибо не сумели охранить нашего царя-освободителя от подлых убийц. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора!

Александр Александрович, склонив голову, внимательно слушал Победоносцева и время от времени одобрительно кивал. Всем стало понятно: судьба проекта и самого Лорис-Меликова решена. Это почувствовал и сам граф. И хотя в его защиту высказались министры Милютин и Абаза, но изменить общего настроения они не могли.

Последним заговорил Лорис-Меликов. Граф смиренно попросил у Александра Александровича прощения за то, что не уберег его батюшку от заговорщиков, полностью признал свою вину и немедленно попросился в отставку.

– Я знал, что вы, Михаил Тариелович, сделали все, что могли, – примирительно произнес император, – и понимаю, как вам сейчас тяжело. Впрочем, нам всем тяжело, и в первую очередь – мне. Константин Петрович прав: мы все виноваты, и я в том числе. Поэтому я принимаю вашу отставку…

На этом заседание Совета министров закончилось. Все быстро покинули Малахитовый зал, остались лишь члены императорской фамилии и близкие сановники, чтобы обсудить последние приготовления к церемонии похорон.

Через несколько дней указ об отставке Лорис-Меликова был подписан. Вскоре граф уехал во Францию, в Ниццу, где и прожил до конца своих дней.

3 апреля, пятница

Семеновский плац

Тюремные повозки ехали по рыхлому снегу. Железные обручи колес оставляли глубокие колеи в ледяной каше, в которую за два дня превратился прежде крепкий наст. Яркое солнце слепило глаза, а возле ямщицких лошадей вовсю прыгали шустрые воробьи. Они, казалось, совсем ошалели от весеннего тепла и чирикали так, что звон стоял в ушах.

Но люди, пришедшие на Семеновский плац, не обращали на эту кутерьму никакого внимания. Они ждали, когда привезут государственных преступников. Посреди площади возвышался деревянный эшафот с виселицей, вокруг него в два ряда стояло солдатское каре, а по углам, помимо них, дежурили конные жандармы в ярко-синих мундирах.

Среди толпы была и Алина Иваницкая. Она встала сегодня еще затемно, поэтому сумела занять место вблизи самого помоста. Слева и справа ее теснили какие-то лавочники и мастеровые в суконных куртках и черных картузах, среди них шныряли полицейские агенты в штатском, высматривая возможных сторонников заговорщиков.

Ждали уже два часа, площадь наполнилась до отказа, у эшафота яблоку негде было упасть. Все переговаривались вполголоса и с нетерпением поглядывали в сторону Семеновской улицы, откуда должны были привезти осужденных.

Наконец мальчишки, висевшие на деревьях и фонарных столбах, закричали: "Везут!" Толпа подалась вперед, чтобы лучше видеть, Алину сдавило со всех сторон. Послышался мерный скрип колес, на площадь въехали две черные тюремные повозки. На первой сидели Желябин и Рысков, на второй – Михайлин, Перова и Кибальчев. На груди у каждого висела деревянная табличка с надписью "Цареубийца". Рысков был бледен и растерянно озирался, остальные держались мужественно. Желябин заметил в толпе Алину, удивленно вскинул брови и чуть заметно кивнул. Никто, к счастью, этого не заметил.