В ходе визита в Миллхед я свел знакомство с неким доктором Т., и с тех пор сей чрезвычайно словоохотливый господин регулярно потчевал меня пространными эпистолами с рассказами о житье-бытье доктора Даунта и его семьи в Ланкашире. Информация, полученная из данного источника, не представляла особой важности, но убедительно свидетельствовала, сколь большое влияние на пасынка имела — и возможно, имеет поныне — вторая миссис Даунт.

Потом в один прекрасный день я столкнулся на Пиккадилли со старым школьным приятелем, и за роскошным обедом в гостинице Грильона, [137] сильно ударившим меня по карману, он с удовольствием поведал мне несколько сплетен про нашего общего знакомого: в последнее время Даунт крутит интрижку с французской балериной; по слухам, недавно он сделал предложение мисс Элоизе Диневер, наследнице крупного банкира, но получил отказ. Он ужинает в клубе «Атенеум», когда находится в городе, держит ложу в Театре Ее Величества [138] и в Сезон [139] регулярно, обычно по субботам, совершает конные прогулки по Роттен-роу. [140] Он владеет прекрасным домом на Мекленбург-сквер и пользуется популярностью в светских и литературных кругах.

— Но откуда у него столько денег? — изумленно спросил я, прекрасно представляя, во что обходится подобный образ жизни в Лондоне, и сильно подозревая, что сочинением эпических поэм на ужины в «Атенеуме», не говоря уже об оперной ложе, не заработать.

— Тайна, покрытая мраком, — понизив голос, ответил мой осведомитель. — Но денег у него куры не клюют.

Как раз тайну-то я и искал — нечто такое, что Даунт скрывает от окружающих; некий секрет, который, если раскрыть, можно использовать против него. Вполне возможно, конечно, тайна окажется пустышкой, но опыт приучил меня смотреть на вещи скептически, когда речь идет о больших деньгах. Однако, несмотря на имеющиеся в моем распоряжении средства — а я уже обзавелся целой армией агентов и лазутчиков в столице, — мне не удалось установить источник огромных доходов Даунта.

Текло время, но никаких новых сведений о Даунте не обнаруживалось, и я не продвигался ни на шаг в поисках доказательств, подтверждающих мою истинную личность. Проходили недели и месяцы, и постепенно мной овладело необоримое уныние, отнимающее силы. Для меня настали черные дни. Снедаемый яростью и разочарованием, я постоянно находился на грани истерики. Чтобы облегчить душевное состояние, я проводил долгие часы забытья в Блюгейт-Филдс, поручая себя заботам Чи Ки, моего опытного опиумного мастера. А потом, ночь за ночью, я шатался по улицам — из Уэст-Энда шел привычным путем через Лондонский мост, потом по Темз-стрит, мимо Тауэра, и дальше, к докам Святой Катарины и жутким дворам и переулкам окрест Рэтклиффской дороги, чтобы увидеть изнанку Лондона во всем ее безобразии. В ходе подобных ночных вылазок, пробираясь через грязные толпы ласкаров, евреев, малайцев, шведов и британского отребья всех сортов, я по-настоящему узнал характер нашей столицы и научился полагаться на свои силы, посещая самые опасные кварталы.

Пока я влачил такое вот тоскливое, жалкое существование, покорный произволу своих демонов, литературная звезда Даунта восходила все выше и выше. Мир сошел с ума, заключил я. Раскрывая газету или журнал, я чуть не всякий раз натыкался на какой-нибудь трескучий панегирик, превозносящий гений Ф. Рейнсфорда Даунта. Из-под его плодотворного пера выходил сборник за сборником, лилась нескончаемым потоком околесица в рифмованных и белых стихах. В 1846 году увидело свет достопамятное безобразие под названием «Пещера Мерлина» — творение, в котором поэт переплюнул Саути в худших его проявлениях, но которое «Британский критик» назвал «превосходным по замыслу и воплощению», провозгласив мистера Феба Даунта «непревзойденным мастером эпической поэзии, Вергилием девятнадцатого века». За этим опусом последовали скучной чередой другие: «Дитя фараона» в 1848 году, «Монтесума» в 1849-м и «Завоевание Перу» в 1850-м. После публикации каждой очередной поэмы я наталкивался на все более и более восторженные отзывы о «шедевральном произведении», когда просматривал на досуге «Блэквудс» или «Фрэзерс»; а оскорбительные для моего взора заметки в «Таймс» сообщали страстным поклонникам нашего гения, что «мистер Феб Даунт, знаменитый поэт, в настоящее время находится в городе», а затем с утомительными подробностями перечисляли, где он был да что делал. Таким образом я узнал, что Даунт приходил в Гор-хаус позировать графу д’Орсею, [141] впоследствии изваявшему в гипсе прелестный бюст молодого гения. Разумеется, его присутствие в числе прочих известных особ на торжественном открытии Великой выставки [142] возбудило немалый интерес в особо впечатлительной части общества. Помню, весной 1851 года я раскрыл за завтраком «Иллюстрированные лондонские новости» и увидел на первой странице дурацкую гравюру, где наш поэт — в темном пальто, светлых панталонах со штрипками, узорчатом жилете и цилиндре — вместе со своим знатным покровителем, лордом Тансором, горделиво стоял рядом с королевой и принцем-консортом у золотой клетки с алмазом Кохинор. [143]

Я тоже посетил Выставку, влекомый желанием увидеть последние достижения фотографического искусства. Со мной была Ребекка Харриган, домоправительница мистера Тредголда, с которой у меня завязалась своего рода дружба. Я не раз ловил на себе ее заинтересованный взгляд. Миниатюрная, ладно сложенная и довольно хорошенькая, она вдобавок обладала острым умом и веселым нравом, как я быстро выяснил, затеяв с ней разговор. Вскоре я по-настоящему привязался к ней.

Однажды вечером я столкнулся с Ребеккой под портиком собора Святого Павла, где она пряталась от проливного дождя. Мы немного поболтали о разных пустяках, пока дождь не пошел на убыль, а потом я спросил, не отужинает ли она со мной. «Если ваш муж не будет возражать», — добавил я, полагая, что она состоит в браке со слугой мистера Тредголда, Альбертом.

— О, Альберт мне вовсе не муж, — заявила Ребекка, весьма нахально глядя на меня.

— Как не муж?

— Да вот так.

— Но в таком случае…

— Вот что я скажу вам, мистер Глэпторн, — перебила она, одарив меня чарующе лукавой улыбкой. — Вы ведете меня ужинать, а я вам все про себя выкладываю.

Одета Ребекка была прилично и скромно — синее тафтяное платье, боа и шляпка в тон, в каковом наряде, дополненном изящным ридикюлем, она походила на дочь викария. Посему, после небольшой пешей прогулки, я остановил на Флит-стрит кеб и повез ее в заведение Лиммера, [144] где попросил официанта найти столик для меня и моей сестры.

За ужином Ребекка немного рассказала о себе. Урожденная Диксон, она осиротела в девятилетием возрасте и была вынуждена добывать пропитание на безжалостных улицах Бермондси. Но, как и я, она была очень сметливой и быстро обзавелась покровителем в лице известного медвежатника, [145] для которого «воровала как миленькая» за пищу и крышу над головой. Повзрослев, Ребекка стала заниматься панельным ремеслом, но потом, с помощью одного из своих клиентов, получила место служанки в доме директора Ост-Индской компании. Где и познакомилась с Альбертом Харриганом, работавшим там же слугой. Вскоре они вступили в любовную связь, хотя у Харригана (чье настоящее имя было Альберт Паркер) в Йоркшире остались брошенные жена и ребенок. Все шло хорошо, покуда их наниматель не разорился в результате неудачной спекуляции и не наложил на себя руки. Юридическим консультантом злосчастного джентльмена являлся не кто иной, как мистер Тредголд, которому как раз тогда требовался слуга в дом. Он нанял Харригана, а через несколько недель и его мнимую жену. Но вскорости они охладели друг к другу и теперь оставались вместе лишь из соображений удобства.

Ребекка рассказывала мне все это — пересыпая повествование анекдотами сомнительной пристойности — смачным языком подворотен, но едва подходил официант с очередным блюдом, маленькая плутовка тотчас напускала на себя самый скромный вид и с очаровательной улыбкой переводила разговор на какую-нибудь безупречно скучную тему.

В последующие недели мы с Ребеккой нашли случай перейти к более близкому общению, характер которого, я уверен, мне нет нужды уточнять. Если Харриган и догадывался о наших с ней отношениях, то такое положение дел нисколько его не волновало. Веселый нрав и здоровая чувственность Ребекки вкупе с жизнерадостным лукавством человека, сумевшего наилучшим образом распорядиться своей несчастливой судьбой, вскоре начали оказывать на меня благотворное действие, а поскольку она не собиралась накидывать петлю мне на шею и тащить к алтарю, мы с ней прекрасно ладили: встречались, когда возникало такое желание, и развлекались каждый на свой лад, когда хотелось.