Во второй половине дня я бегал по делам и воротился в свои комнаты только к вечеру. На моем письменном столе лежал свежий номер «Таймс», оставленный миссис Грейнджер. Я и сейчас отчетливо помню, как лениво листал страницы газеты, покуда мое внимание не привлекла заметка, заставившая сердце забиться чаще. Чувствуя легкую дрожь в руках, я подошел к окну, ибо уже смеркалось, и стал читать:

Он направлялся в Эксетер-Холл, на собрание какого-то благотворительного общества, посвященное вопросу обеспечения африканцев Библиями и исправной обувью. Я вспомнил, что у коринфского портика упомянутого здания наблюдалось скопление клерикального вида джентльменов в темном, когда я шел по Стрэнду от Каин-Корта. Из заметки следовало, что мотив преступления остается неясным для полиции, поскольку все ценные вещи остались при убитом. Я с жадным интересом ознакомился с подробностями респектабельной и безупречной жизни своей жертвы, одно лишь обстоятельство раздосадовало меня и удручает по сей день. Он перестал быть просто рыжеволосым мужчиной. У него появилось имя.

Дочитав заметку, я принялся расхаживать взад-вперед по комнате, в скверном настроении, неожиданно раздраженный вновь открывшимся знанием. Мне хотелось, чтобы он навсегда остался сокрытым завесой анонимности, а теперь противно моей воле он обретал в моем воображении индивидуальные черты. Тесные стены мансардной комнаты давили на меня все сильнее, и в конце концов я не выдержал. Сейчас, в таком состоянии, мне требовалось ощутить на языке сырой, грубый вкус Лондона.

В слуховое окошко моей маленькой спальни начинал барабанить мелкий дождь, когда я накинул пальто и сбежал по лестнице в густеющие сумерки.

Вскоре дождь превратился в немилосердный ливень, извергающийся вспененными потоками из водосточных труб и желобов, падающий отвесными полотнищами с крыш, башен и парапетов высоко над многолюдным городом, превращающий проспекты и улицы в смрадные реки грязи и нечистот. Как и следовало ожидать, я нашел своего старого товарища Уиллоби Легриса в таверне «Корабль и черепаха» на Леденхолл-стрит, где он обычно торчал по вечерам.

Мы с Легрисом дружили со школьной скамьи, хотя трудно представить более разных людей, чем мы с ним. Сомневаюсь, прочитал ли он хотя бы одну книгу в жизни; в отличие от меня, он не интересовался ни литературой, ни музыкой, ни живописью. Если же говорить о более серьезных материях, то он находил философию исключительно вредной наукой, а любое упоминание о метафизике приводило его в ярость. Легрис был спортсменом с головы до ног в башмаках двенадцатого размера — здоровенный малый, ростом даже выше меня, с густыми волосами цвета пакли и открытым, по-мужски смелым взглядом; с бычьими плечами и шеей; с роскошными курчавыми усами, придававшими ему сходство с Карактаком. Истинный британец и человек, незаменимый в опасной ситуации, но при этом по-детски простодушный. Надо полагать, мы представляли собой странную пару, но о лучшем друге я не мог и мечтать.

Мы поужинали запеченной курицей по-индийски, которой славилась таверна, запили все джиновым пуншем, а потом Легрис безропотно (как всегда в таких случаях) отправился вместе со мной в театр Виктории, [16] расположенный на другом берегу Темзы, и мы успели на девятичасовое представление.

Коли вы хотите посмотреть, как развлекаются представители низших городских сословий, вам не найти места лучше театра Виктории. Меня это зрелище неизменно завораживало — все равно что приподнять камень и наблюдать за копошением насекомых под ним. Легриса подобные вещи не особо занимали, но он сидел вразвалку в своем кресле да помалкивал, крепко зажав в зубах манильскую сигару, пока я зачарованно глазел по сторонам, подавшись всем корпусом вперед. На грубых сосновых скамьях под нашей ложей теснился простой люд: уличные торговцы, чернорабочие, матросы, кучера, истопники и всякого сорта непотребные девки. Свирепая, потная, вонючая толпа. Лишь пронзительные крики разносчиков съестного, расхаживавших по проходам, перекрывали ор и свист черни. Наконец поднялся занавес, театральный распорядитель призвал разнузданное сборище к порядку, и восхитительное в своей вульгарности представление началось.

Когда мы вышли на Нью-Кат после спектакля, дождь уже еле моросил. После ливня на улицах остались широкие грязные лужи и россыпи мусора, смытого с крыш и принесенного из сточных канав. Повсюду вокруг было дурно пахнущее человеческое отребье: они стояли кучками на углах, сидели на корточках в сырых подворотнях, маячили в дверных проемах, высовывались из окон, толпились в темных переулках. Подобием парада обреченных душ мимо проплывали лица, жутко раскрашенные сатанинским светом фонарей, факелов, костров и жаровен с каштанами, установленных подле уличных лотков и у входов в кабаки.

Когда мы перешли обратно через реку, я предложил завернуть в ресторацию Куинна. Сделав вид, будто разыскиваю утерянную записную книжку, я подошел с вопросом к официанту, обслуживавшему меня накануне вечером. Почти сразу стало ясно, что он меня не помнит, и я с полегчавшим сердцем вернулся к Легрису. Мы принялись жадно поглощать устрицы с шампанским, но потом Легрис заявил, что от устриц у него только аппетит разгулялся. Он хотел мяса и крепких напитков, а в столь поздний час таковые подавались только в таверне Эванса. Посему незадолго до полуночи мы заявились на Кинг-стрит, Ковент-Гарден.

За столами, расставленными параллельными рядами, как в школьной столовой, все еще сидели шумные сборища поздних посетителей. В воздухе плавал сигарный дым (курение трубок здесь предусмотрительно запрещалось) и висел густой запах грога и жареного мяса. К веселому гаму и смеху в зале примешивалось громкое пение шести певцов на сцене: великолепные сильные голоса взмывали звучным крещендо над неумолчным звоном тарелок и столовых приборов. На столах, куда ни глянь, теснились блюда с дымящимися колбасками, шипящими с жару почками под красным перцем, печеным картофелем и блестящими яичницами-глазуньями, похожими на миниатюрные солнца. Мы заказали перченые отбивные котлеты и горькое пиво, но еще прежде, чем заказ принесли, Легрис поддался на уговоры присутствующих спеть комические куплеты.