Расставшись с доктором Даунтом, я направился к вдовьему особняку. В дом меня впустила миссис Роуторн. Неторопливо шагая к лестнице, я заметил, что одна из дверей в вестибюле приоткрыта.

Я не в силах устоять перед соблазном зайти в приотворенную дверь — или заглянуть в незашторенное освещенное окно, проходя мимо темным вечером. Желание уединения, возвещенное плотно закрытой дверью, я готов уважать. Но вот приоткрытую всегда расцениваю как приглашение, которое обязательно надо принять. А эта дверь вводила в особенно сильное искушение, поскольку явно вела в комнату, где мисс Картерет играла на фортепиано вчера вечером.

Я продолжил путь, даже не замедлив шага, но на первой лестничной площадке остановился, подождал с минуту, а когда удостоверился, что домоправительница вернулась к своим делам, быстро спустился по ступенькам и зашел в комнату.

Здесь было тесно, душно и тихо. Звучавший вчера инструмент — превосходный шестиоктавный Бродвуд — темнел у дальнего окна. На пюпитре стояли раскрытые ноты шопеновского этюда, словно приготовленные для исполнения. Я пролистал страницы, но это оказалась не та вещь, что я слышал накануне. Я осмотрелся кругом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь опущенные светлые шторы, разливались по комнате подобием серебристого лунного света. Я увидел изрядное количество обитых темным бархатом кресел, три или четыре такие же оттоманки с разбросанными на них подушками с берлинской вышивкой; великое множество портретов, эстампов и силуэтных рисунков на стенах, оклеенных красными узорчатыми обоями. Между креслами и оттоманками размещались несколько круглых столов, накрытых шенилевыми скатертями и заставленных разнообразными лакированными шкатулками, керамическими безделушками и бронзовыми статуэтками; а над камином справа от двери висела сумрачная картина семнадцатого века с видом Эвенвуда.

Уютная, но непримечательная обстановка комнаты немного разочаровала меня, но потом я встрепенулся, заметив под фортепиано две или три измятые и надорванные нотные страницы, словно яростно выдранные из какого-то альбома. Я подошел к инструменту и наклонился, чтобы поднять их.

— Вы играете на фортепиано, мистер Глэпторн?

В дверях стояла мисс Эмили Картерет и смотрела, как я поднимаю с пола и кладу на мягкий табурет изорванные страницы.

— Боюсь, не так хорошо, как вы, — ответил я совершенно честно, хотя голос мой прозвучал фальшиво — эдакая жалкая потуга на комплимент.

Тем не менее мои слова произвели на девушку впечатление: она вперила в меня странный, пристальный взор, словно ожидая от меня признания в некоем низком поступке.

— Верно, вы слышали, как я играла вчера вечером. Надеюсь, я не потревожила вас.

— Ни в коей мере. Меня проняло до глубины души. Прекрасный аккомпанемент для созерцания сумеречного сада.

Я хотел дать мисс Картерет понять, что не только слышал ее игру, но и видел сцену любовного свидания в роще. Однако она просто равнодушно заметила, что я мало похож на человека созерцательного склада.

Уже в следующий миг я пожалел о взятом мной циничном тоне, ибо теперь разглядел, что лицо у нее сильно осунулось, а под глазами темные круги, свидетельствующие о бессонной ночи. Она держалась не так холодно, как при первой нашей встрече, хотя я по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке под ее немигающим проницательным взглядом — она спокойно, но с неослабным вниманием изучала меня, как представитель обвинения изучает свидетеля противной стороны во время перекрестного допроса. Но сейчас я явственно видел, сколь велико ее горе. В конце концов она обычная женщина — и ничто не могло подготовить бедняжку к такому страшному удару, как бессмысленное зверское убийство отца. Плакаться и жаловаться не в ее характере, в этом сомневаться не приходилось; но отягченное сердце [165] как-то да должно излить муку — иначе оно разорвется.

Мисс Картерет взяла с табурета измятые нотные страницы.

— Любимая вещь моего отца, — сказала она, не поясняя, впрочем, почему обошлась с ними таким образом. — Вы любите Шопена, мистер Глэпторн?

— Вообще-то я отдаю предпочтение музыке более ранних эпох — старшему Баху, например, — но я был на концерте месье Шопена в доме лорда Фалмута…

— В июле сорок восьмого, — перебила она. — Да ведь я тоже там была!

Я рассказал, как летом упомянутого года, вскоре после моего переезда в Лондон из Кэмберуэлла, на глаза мне случайно попалось объявление о выступлении Шопена. Узнав о таком совпадении, что мы оба слушали игру маэстро тем вечером, мисс Картерет заметно переменилась. Взгляд ее несколько потеплел, и, пока мы обменивались воспоминаниями о концерте, слабая улыбка время от времени трогала ее губы, смягчая суровое выражение лица.

— Мисс Картерет, — мягко промолвил я, уже собираясь откланяться, — надеюсь, вы не сочтете за наглость, если я еще раз попрошу вас считать меня своим другом, ибо я искренне хочу стать таковым. Вы сказали, что не нуждаетесь в моем сочувствии, но, боюсь, я не в силах не выказывать вам оное, пусть и противно вашему желанию. Вы позволите мне, прошу вас?

Она ничего не ответила, но, по крайней мере, не отбрила меня, как в прошлый раз. Приободренный, я продолжал:

— Я отправил мистеру Тредголду свой отчет и сегодня вечером вернусь в Стамфорд, а завтра уеду поездом в Лондон. Но могу ли, смею ли я надеяться, что вы разрешите мне вернуться на похороны вашего отца. Разумеется, я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством…

— Конечно, вы можете вернуться, мистер Глэпторн, — перебила она. — А чтобы вы заночевали где-нибудь еще, а не здесь — о таком я даже слышать не желаю. Надеюсь, вы простите меня, что вчера я держалась с вами столь холодно. Я мало кого подпускаю близко, такой уж у меня характер. К сожалению, во мне нет ничего от открытой натуры моего отца.

Я поблагодарил мисс Картерет за великодушие, затем мы коротко переговорили по поводу уже решенных вопросов: судебное следствие состоится в понедельник, в Истоне, ближайшем к Эвенвуду городе, при участии окружного коронера мистера Рикмена Гудли; погребение произойдет на кладбище церкви Святого Михаила и Всех Ангелов на следующей неделе.