Шрифт:
Кричит на генералов. «Вы, щучьи дети, вы почему продули бой под Прохоровкой?» Завидев меня, он переводит дух: «Что там у вас, полковник?»
Я вздрогнул, нервно задышал, подошел, печатая шаг, щелкнул каблуками и вытянул лапу: Хайль Гитлер!
— Зиг Хайль! — ответил Гитлер. Он был печален, выглядел неважно: сутулый, бледный, седая прядка упала на опухший глаз: «Давайте, что там у вас?» Не раскрывая, швырнул письмо на стол. Потом внимательно взглянул на меня: «Да, только вот эльзасские овчарки и остались нам верны…»
— Я щас, — махнул он генералам да маршалам и, взяв меня под руку, увел к себе. Там, в маленькой комнате, налил две рюмки коньяка: за нашу и вашу победу! — выпил не чокаясь, потом пригнулся к моему уху: «Что делать, полковник? Они нас взяли в кольцо под Сталинградом, но мы их — под Харьковом. Теперь вот — тягаемся под Курском. Не знаю, право, чем это все закончится. Ведь если так пойдет, то белой расе несдобровать».
«Весь 20-й век есть продолжение 1-й мировой войны, — вздохнул Гитлер. — Гибель Европы, лидерство Америки, американизация „старого мира" — вот основные сюжеты этой схватки. Мы, представители великих архаичных сил, умрем, но не сдадимся…»
— Товарищ Гитлер! Я только что с передовой. Я вам скажу, как на духу: гад буду, сдохнем, но не отступим. Солдаты дерутся как черти, однако офицеры… — и тут я прикусил язык. Бомба с часовым механизмом неумолимо тикала под брюхом.
— Грядут года, — продолжил Гитлер, — и человечество оценит нашу жертву. — Из шкафчика достал кристальный шар, вгляделся. Зрачки его расширились, он начал чревовещать: «Я вижу… борьбу титанов, движение народов, мор и наводненья… Я вижу, как наше дело снова побеждает!»
Раздался стук, вошел лейб-доктор. Поставил саквояж на стол, достал миниатюрный шприц. Гитлер спокойно обнажил свой зад и получил укол. Его лицо расплылось в блаженнейшей улыбке… — Постойте, — сказал он лейб-доктору, — вколите также полковнику…
— Я, я… — пытался возразить, но было поздно. Лейб-доктор вколол сквозь галифе. Я взвизгнул, однако тут же пришел в себя: волна прошла по телу, мир изменился. Преобразился и Гитлер. Он вырос на глазах, стал крупным как корова.
— Товарищ Гитлер, — промолвил я, — я понял сей арийский символ. Вы — наша общая кормящая корова. Позвольте вам сознаться: я заслан партизанами, чтобы взорвать вас вместе с потрохами.
Корова посмотрела на меня с безмерной добротой, затем склонилась и лизнула в лоб. Я понял этот знак, снял форму полковника СС, отвязал взрывчатку от мохнатого чресла и положил ее в корзинку для бумаг. Бросило в жар: больше в этой шкуре я не мог находиться.
Я расстегнул мохнатую одежду собаки-волка. Чихая, встал нараспашку, спросил: «Что делать, Гитлер?» — «Работать над собой! Лишь шок, лишь самообуздание, лишь мука тебя преобразят, мой серый друг… сознательная мука — ишь майне — работа, воздержание и память. Ну а теперь — валяй! А шкуру — оставь на теле!» — Гитлер отпер ключиком запасную дверь и вытолкнул меня в узкий и длинный коридор…
Переминаясь с ноги на ногу, дрожа, я начал медленный разбег. Вдоль коридора шли кабели подземной связи, светили тускло лампочки. За поворотом поворот, бежал я прочь от бункера, от места, где был заранее известен исход борьбы.
За километром километр продолжался бег. Благодаря уколу лейб-доктора бежалось легко, на босу-ногу, в чем родила. Лишь под пятами — хруст тончайших косточек. Подумалось: кроссовки бы с липучками — не помешали.
Подземный коридор сужался и снижался, и я уже касался плечами замшелых стен: зеленые разряды вспыхивали от проводов. Подумалось: о мама! Сынков здесь сгинувших — не счесть. Сюда не добежавших — и того боле. А кости их раскиданы по всей земной периферии, особенно в местах, куда стекается клоака мира…
…Уже бежал почти вприсядку, теряясь в разных предположеньях, когда уперся в дверь. Нажал плечом — раздался хруст. Еще плечом — еще раз хруст. Дверь развалилась, я — в подземной комнате. Пустая, оштукатуренная, и на стене — плакат: «К труду и обороне — будь готов!»
Прошел и эту комнату. За ней — вторая. Советские солдаты, голые по пояс, но в сапогах, учили приемы самбо. Их молодые потные тела с приятным звуком шлепались о маты. Что любопытно, они меня не замечали.
В последующем помещении курсанты пили чай. Их автоматы стояли в козлах, а бритые головушки склонились над кружками. Жевали вприкуску сахар и выдували плотный самоварный пар.
ЗАГОВОР ПРОТИВ НАРОДА
Они хлебали чай с блюдца (или щи с тарелки?) — лопоухие, конопатые: их бриты-головы вертелись на тонких шеях, и тайна русской солдатской выучки вникала в мое сознание. В сумеречно-волчье.
Подкрался к одному парнишке, который одиноко грыз сухарь. Сказал: «Прости, товарищ» — и резко сдавил клыками его ключицы: тот хрустнул, вырубился.
Решил: пора на воздух. Ну сколько можно по подземельям шляться? Я увязался за группой солдат, которые в накинутых на плечи белых маскхалатах несли на боевых носилках громадную зажаренную тушу зубра.