Как ни был я занят результатом таинственной дорожки, но перед дряхлым праотцем орешника остановился и чуть-чуть было не снял шапку. Так иногда случается встретить на улице благообразного старца, и рука невольно подымается к шапке. Это прекрасное чувство, я думаю, врожденное уже в человеке, а не воспитанием усвоенное. Как бы там ни было, только я, как перед живым существом, с благоговением остановился перед усохшим величественным кленом. Солнечные лучи, проскользнувши сквозь густые ветви орешника, упали на его древние, обнаженные стопы, т. е. на корни. И так эффектно, так ярко, прекрасно осветили их, что я сколько можно дальше отодвинулся назад, уселся в тени орешника и, как настоящий живописец, любовался светлым прекрасным пятном на темном серо-зеленом фоне. Как долго я наслаждался этой картиной, не помню. Помню только, как крупная капля росы с листьев орешника упала на лицо и разбудила меня.

Проснувшись, я рассудил, что тут мне делать нечего, потому что светлое пятно исчезло. Остался только сухой клен и его самые обыкновенные корни. Лениво приподнялся я, стряхнул с себя сухие листья и, как ни в чем не бывало, пустился дальше по волчьей дорожке. Дорожка привела меня к какому-то сараю без окон и дверей, примкнутому к главному корпусу здания с разнокалиберными окнами. Сарай, вероятно, заключал в себе какую-нибудь фирму «Отраду» или «Наслаждение», т. е. конюшню или псарню. Дорожка, коснувшись помянутого сарая, повернула вправо. Я пошел далее. Кустарники орешника сменились кустарниками бузины, крыжовника и смородины. Значит, я добрался уже до настоящего господского сада. «Ладно», – думаю себе и продолжаю свой загадочный путь. Вскоре вышел я в тополевую аллею. Смотрю, в конце аллеи белеет какое-то здание. Не вчерашний ли это павильон? Он же и есть. Я прибавил шагу и через минуту очутился у знакомого павильона. Двери были растворены, вхожу и вижу безмолвную панну Дороту, сидящую за круглым столом перед блестящим огромным серебряным кофейником.

– Доброго рана, – сказал я ей, кланяясь.

– Доброго полудня, – ответила она, кивнув головой, и почти улыбнулась.

Едва успел я нецеремонно сесть против панны Дороты, как вбежала или, лучше сказать, впорхнула в павильон ранней птичкой моя прекрасная Елена и повисла у меня на шее.

– Сваволишь, Гелено! – проворчала дуэна и принялася разливать кофе.

– Где вы пропадали? – быстро спросила меня резвушка Гелена и, не дав мне выговорить ответа, продолжала: – А брат хотел уже ехать за вами в Будище. А бедный Прохор плачет от горя. Я тоже чуть-чуть не заплакала, – прибавила она, улыбаясь. – Да! – сказала она, как бы вспоминая что-то. – Мне нужно вам приятную новость сказать по секрету. – И, наклонясь ко мне, прошептала:

– Вы понравились панне Дороте!

– Рад стараться, – сказал я смеясь, а про себя подумал: «Убил бобра!»

– Не смейтеся, – сказала она серьезно. – Это большая редкость. Ей даже брат мой не нравится. Я не знаю, чтобы ей кто нравился, кроме меня и Прохора. А вы третий. Вот что! – прибавила она, взглянув на безмолвную панну Дороту.

– А когда так, – сказал я шутя, – так нечего напрасно время тратить. Честным пирком да и за свадебку.

– Она не пойдет замуж, – пресерьезно сказала прекрасная Елена. – Она давно уже черница, сестра-кармелитка, и для меня только остается здесь и не едет в свой кляштор.

– Гелено! Кофестынет! – сказала громко панна Дорота.

– Зараз, моя мамочко! – сказала нежно моя прекрасная собеседница и протянула руку к чашке.

После минутного молчания она снова обратилась ко мне и сказала:

– Я слышала, что вы умеете рисовать портреты. Нарисуйте мне мою мамочку, мою милую панну Дороту.

– Сваволиш ь, Гелено! – проворчала панна Дорота и едва заметно улыбнулась.

– Не сваволю, моя любая мамуню, не сваволю. Когда вы уедете в свой кляштор, я буду смотреть на портрет ваш и буду ему книгу читать, как вам теперь читаю. Нарисуете? – прибавила она, быстро обращаясь ко мне.

Я дал слово исполнить ее желание.

– И брата нарисуете? – спросила она наивно.

– И вас, и брата, и всех нарисую.

– Как я рада! Как я рада! – сказала она, хлопая в ладоши.

– А есть ли у вас краски? – спросила она после минутного восторга.

– Есть в Будищах, – сказал я.

– Так это все равно, что и здесь, – сказала она и выбежала из павильона.

Через полчаса она возвратилася назад и сказала:

– Брат сам едет в Будища и привезет вам все, и даже вашего Трохима. Брат мой его очень любит. А я его еще и не видала, – прибавила она. – Должен быть хороший человек, когда брат полюбил.

– Родной внук вашему Прохору, – сказал я.

– Ну, так, верно, хороший. И грамотный?

– Грамотный, – отвечал я.

– Как бы я была рада и счастлива, если бы мой брат выучился грамоте, – сказала она как бы про себя и призадумалась, склонив свою прекрасную головку на плечо траурной, неподвижной панны Дороты.

– Я сама его выучу читать, – сказала она, как бы от сна пробуждаясь. – А кто же его писать выучит? Прохор тоже писать не умеет. Он и читает только одну Псалтырь. Посоветуйте, что мне делать? – прибавила она, обращаясь ко мне.

– Не только посоветую, даже помогу вам в этом добром деле, – сказал я и тут же предложил своего Трохима в наставники моему однорукому герою.

Теперь уже не по привычке и не напрасно проворчала панна Дорота: «Сваволишь, Гелено!» – потому что ее шалунья Гелена не дослушала моего предложения, бросилась ко мне на шею и принялась целовать меня со всей нежностью пламенно любящей сестры.

– Чем же мы с братом заплатим вам за любовь вашу? – сказала она, успокоившись.