Члены еврейского совета пытались договориться с новыми властями; все вместе или каждый сам по себе они выступали против нового немецкого штадткомиссара Ляйстера. Наконец Ляйстер согласился принять некоего господина Кляйнцеттеля в «Гранд-Отеле», где он как раз совещался с шефом полиции Фридрихом Юбельхёром. У доктора права Кляйнцеттеля был при себе письменный протест против экспроприации еврейских земель и имущества, имевшей место после того, как немцы вошли в город.

У гостиницы рос высокий грецкий орех. Через двадцать минут два человека в эсэсовской форме вывели Кляйнцеттеля из гостиницы. Они взяли длинную веревку, связали доктору локти и ноги под коленями и подняли его так, что он повис на дереве, раскачиваясь вверх-вниз. Собравшиеся вокруг дерева поляки сначала пришли в ужас. Но потом их рассмешило, как корчится подвешенный на дереве Кляйнцеттель. В толпе были и евреи, но никто не посмел вмешаться. Часовые, бездельничавшие у гостиницы, стали швырять в Кляйнцеттеля камни, чтобы прекратить его крики. Вскоре кто-то из поляков тоже бросил камень. Наконец на дерево обрушился целый град камней, и человек, повисший на нем, как летучая мышь — полы пальто падали ему на лицо, — перестал дергаться.

Одним из тех, кто наблюдал побиение доктора Кляйнцеттеля камнями, был Хаим Мордехай Румковский. Он хорошо помнил, к чему может привести швыряние камней; к тому же он полагал, что кое-что знает о звере, шершавая шкура которого уже покрыла собой живших в городе поляков. Он полагал, что знает: говоря о евреях, немцы говорят не о людях, а о потенциально полезном, хотя и неприятном материальном ресурсе. Еврей сам по себе — некое отклонение; дико полагать, будто еврей обладает индивидуальностью. Евреев можно воспринимать лишь в форме коллектива.Строго определенная численность. Квоты, количество. Так думал Румковский: чтобы зверь понял тебя, надо самому начать думать как зверь. Видеть не одного, а многих.

И он написал Ляйстеру письмо. Он тщательно подчеркнул, что выражает своесугубо личноемнение — совсем не обязательно, что его разделяют другие члены лодзинской кехилы.В письме же содержалось такое предложение:

Наконец-то Румковского кто-то послушал.

В распоряжении от 13 октября 1939 года Альберт Ляйстер сообщил, что распускает старую кехилуЛодзи и назначает его, Мордехая Хаима Румковского, председателем новообразованного юденрата. Председатель подотчетен только ему лично.

Марш, марш в гетто.

Февраль 1940 года.

На земле снег. Сверху — неподвижное бледно-белесое небо.

По снегу со скрипом катятся колеса телег, коляски с расшатанными рессорами, ручные тележки, нагруженные саквояжами и кое-как привязанной мебелью.

Кто-то тянет телегу взявшись за оглобли, кто-то подталкивает сзади, кто-то идет рядом, присматривая, чтобы колоссальная гора узлов и саквояжей не рассыпалась.

Тысячи людей в движении. Чистая публика и рабочие. Серый зимний день мажет всех одной краской. Некоторые, несмотря на мороз, — в домашних юбках и блузках с короткими рукавами, закутанные в пледы или в наброшенных на плечи пальто, изгнанные из своих убежищ гестапо, которое продолжает обыскивать еврейские дома. Время от времени из домов доносится стрельба. На снегу — осколки стекла.

Сопровождая детей из Еленувека, он поет.

Едут вместе с экономками, поварихами и нянечками.

Они словно отправились на экскурсию. Гремят привязанные котелки и кастрюли.

В их распоряжении пять экипажей; среди них тот самый, который вскоре станет его собственными dr'oshke,с подножкой и серебристыми пластинами по бокам.

Он сидит в первой повозке возле кучера, Льва Купера, вместе с несколькими детьми; на нем теплая зимняя шапка и пальто с меховыми манжетами и воротником. Проезжают мимо развалин синагоги на улице Костюшко.

Он рассказывает детям о своем родном городе.

Этот город похож на тот, где они будут жить.

Малюсенький городишко, объясняет он. Такой крохотный, что уместится в спичечном коробке.

Он поднимает свои руки в табачных пятнах и показывает.

У него высокий, почти писклявый голос. Именно сочетание тонкого монотонного голоса и тяжелого тела (он не высокий, не грузный, а тяжелый) так подавляет детей, которые имеют несчастье попасться ему на глаза; это и еще гнев, который может подняться в нем, внезапный и совершенно чудовищный по силе. Выпучив глаза, с пузырящейся на губах слюной он обрушивает потоки язвительных насмешек на практикантов, конторщиков или временных работников, не справившихся с поручением; секундой позже в дело вступает палка. И даже когда он говорит мягким, тихим голосом, собеседники знают: возражений он не потерпит.

Он интуитивно понимает, какое впечатление производит на других, — так актер на сцене определяет свой диапазон выразительных средств. Сыграть ребячливого дурачка. Или усердного, выносливого и надежного рабочего. Полуслепого мудрого старика со скрипучим голосом, старика, видевшего, как жизнь проходит мимо. То, с какой легкостью он меняет маски, почти пугает — как и то, что, перебивая людей, он начинает говорить почти их голосом…

Были в этом городке сапожник и кузнец.