«Следует беречь и то немногое, что имеешь».

Однако такая хозяйственность вступает в противоречие с, мягко говоря, экспансивностью Бибова. Он редко появляется в конторе трезвым; пребывая в «благословенном состоянии» (как он это называет), он часто вызывает старосту евреев к себе. Однажды Румковский входит — а Бибов сидит за столом и воет по-собачьи. В другой раз он ползал вокруг стола на четвереньках, изображая пыхтящий паровоз. Это было через день после приказа о переселении — приказа об отправке первых поездов в лагерь смерти в Хелмно.

Бибов начинает дружелюбно. Он хочет порассуждать.Хочет обсудить продуктовые квоты и доставку продовольствия. Иногда во время таких разговоров между ними возникало странное фальшивое доверие. «Да, ну и брюшко вы, Господь с вами, отрастили», — говорил он, приобнимая Румковского за талию.

Вот и картинка: торговец кофе из Бремена уцепился за старосту евреев, словно за колонну, которая при этом пытается отстраниться. Румковский стоял, держа в руках шляпу и смиренно склонив голову. Бибов, по своему обыкновению, высказывал тезис о том, что лучший работник — голодный работник.

У наевшихся работников распирает живот, говорил он.

Они не в состоянии удержать инструменты, говорил он.

Они пукают.

А если и не пукают, то не могут отвести взгляд от настенных часов: когда же можно будет отправиться домой и дать отдых перекормленному телу.

Нет, продолжал теоретизировать он, свиней надо содержать, давая им немного, и никогда — досыта. Когда они работают, то думают только о еде, и мысль о скорой кормежке позволяет им поработать еще немного, на пределе возможностей, но не переступая его; на грани,Румковский, на грани.

( «Понимаете?»— говорил он и смотрел на председателя умоляющим взглядом, словно был не до конца уверен, что Румковский понимает его слова.)

Был Долг. Бибов постоянно напоминал о нем. Внешне Долг имел вид заема в два миллиона рейхсмарок, которые штадткомиссар Ляйстер выдал Румковскому, чтобы тот наладил производство в гетто. Теперь этот заем нужно было выплачивать, и с процентами; на выплату пошли конфискованное у евреев имущество и производившиеся товары, которые все более широким потоком текли на склад на Балутер Ринг.

Но у Долга была еще и внутренняя составляющая. Именно она определяла стоимость труда. Каждому обитателю гетто полагался паек — тридцать пфеннигов;ни один житель гетто не стоил больше. Йозеф Хеммерле, финансовый шеф администрации Бибова, лично рассчитал еврейский паек, исходя из того, сколько стоит доставка продуктов и топлива.

Семьи, где были дети и старики, несли и дополнительные траты — на молоко, если молоко удавалось добыть, на электричество и топливо. Председатель засадил одного из своих служащих за расчеты. Чтобы гарантировать выживание в гетто одного взрослого индивида, требовалось около полутора марок в день на одни только продукты, то есть в пять раз больше, чем рассчитанная немцами сумма «на всё».

Продукты, поставляемые в гетто, чаще всего были малосъедобными или несъедобными вовсе. Из партии в десять тысяч килограммов картофеля, привезенного в гетто в августе 1940 года, спасли от силы тысячи полторы. Остальная картошка оказалась гнилой насквозь, и ее пришлось закопать в выгребных ямах Марысина.

Как можно извернуться и накормить 160 000 жителей гетто полутора тоннами картошки?

Голодные бунты были только вопросом времени.

В августе 1940 года начались беспорядки.

Поначалу демонстранты вели себя довольно спокойно, хотя и шумно. Волна за волной бедные, одетые в рванье евреи выходили из зданий на Лютомерской и Згерской, и вскоре в гетто можно было двигаться только в одном потоке с демонстрантами.

Румковский сразу сообразил, что попал в труднейшее положение.

Ляйстер в первые же минуты ясно дал понять: если он, Румковский, не сумеет восстановить спокойствие и порядок, гестапо немедленно разгонит весь юденрат и от еврейского самоуправления, о котором он так мечтает, останется лишь воспоминание.

Однако полицейских сил, которые можно было бы задействовать, у Румковского не было. Вооруженные только собственными кулаками и резиновыми дубинками пятьдесят постовых, собранных Розенблатом, не сумели даже пробиться в толпу демонстрантов. Вместо этого они выставили вдоль улиц заграждения и исчезли. На заграждения демонстранты просто не обратили внимания. Вскоре люди уже стояли на Лагевницкой, перед Первой больницей, где располагалась «частная квартира» председателя, вопили, ругались и скандировали лозунги. А еще — отправили к председателю делегата, который потребовал, чтобы председатель «вышел и поговорил» с собравшимися.