Так защищают друг друга евреи в гетто.

Вера Шульц — о Румковском в своем дневнике, через день после сжигания вещей во дворе школы (и декабря 1941 года):

Адам Жепин понятия не имел, что за лекарства он добыл и как их принимать. По совету Моше Штерна он отправился к некоему Нуссбрехеру — выступавшему в гетто посредником во всевозможных черных сделках — за бесплатной консультацией.

Чего Адам не знал, так это того, что после появления евреев-иностранцев рынок был переполнен товарами, а торговцы с черной биржи на Пепжовой с ястребиной зоркостью стерегли свою территорию. Каждый новый продавец был потенциальным конкурентом. Поэтому Арон Нуссбрехер вместо того, чтобы назвать Адаму подходящую цену, отправился прямиком к недавно назначенному коменданту тюрьмы Шломо Герцбергу и сообщил: молодой человек по фамилии Жепин вознамерился продавать в гетто медикаменты. Герцберг как раз вернулся с совещания у председателя, на котором последний подчеркнул необходимость любой ценой справиться с возросшей преступностью и коррупцией, и Герцберг решил, что юный Жепин может послужить хорошим примером для устрашения. Жепин молод, у него нет связей. За него некому заступиться — вот что главное. Иными словами, если на него донести, то сам он не донесет никому.

На следующий день в квартире Адама и Лиды вместо вороха выгодных предложений появились двое полицейских, которые забрали Адама для допроса в следственную тюрьму на улице Чарнецкого.

Как и многие другие в полицейском ведомстве гетто, Шломо Герцберг родился в районе Балут. Он был тем, кого немецкоговорящие евреи Лодзи называли Reichsbaluter.

Некогда он служил механиком в кинотеатре «Сказка» на углу Бжезинской и Францисканской улиц. В гетто еще живы были люди, помнившие те времена. Видевшие, как господин Герцберг, одетый в узкую темно-синюю форму со светло-серым кантом, перед началом сеанса беспокойно бродил по тротуару возле кинотеатра в надежде поглядеть, как фланирует высшее общество.Герцберг обожал вечера премьер. Много позже, на обедах у принцессы Елены, когда он сам обрел принадлежность к немногочисленному высшему классу, он снова и снова вспоминал виденное тогда: как знатные семейства — Познанские, Зильберштейны или Саксы — в роскошных экипажах подъезжают к грандиозной синагоге Темпель или к своим ложам в концертном зале на улице Нарутовича.

Герцберг претендовал и на чины. Он хвастался, что служил капитаном в кавалерийском полку маршала Пилсудского и мог, если просили, продемонстрировать множество заверенных копий призывных повесток и приказов о переводе, а также медицинских справок, четко зафиксировавших, где и как он был ранен на поле боя,в какой полевой госпиталь его отвезли и где он восстанавливал силы после лечения. Все эти справки, разумеется, по большей части были подделками; но Шломо Герцберг, как и сам председатель, знал: если хочешь добиться чего-то с нуля, в зачет идут не сухие звания, а способность занять должность, внушив всем пиетет к собственной персоне. А если Шломо Герцберг что и умел, так это внушать пиетет.

В тюрьме на улице Чарнецкого Адама посадили в самую нижнюю ее часть, которая называлась Шахтой. Шахта действительно была широкой шахтовой ямой, построенной как oubliette [9] с отверстием в потолке, через которое часовые при помощи длинного железного шеста с рогаткой на конце вытаскивали и спускали арестантов, на манер того, как вытаскивают из пруда лягушек. Вдоль стен тянулись несколько простых железных коек, на которых спали избранные арестанты. Прочим приходилось жаться на оставшемся до латрины пространстве.

Но это было только преддверие. За зарешеченной дверью Шахта расширялась, образовывала проходы вниз, через разрушающийся каменный фундамент. Когда в том же году, позже, в гетто начались депортации, в этих извилистых переходах содержались десятки тысяч человек. Гетто словно оказалось бездонным внутрьи в глубину(в зависимости от того, как смотреть на вещи). Снизу, из извилистых переходов шахты, пробивались постоянные стоны, как будто причитания всех сидящих внизу сливались в одну монотонную песню, которая не прерывалась, сколько бы народу ни ожидало депортации или ни выходило на свободу.

Время от времени Адама водили к Герцбергу на допрос.

Его приводили в так называемое «кино», бывшее не столько комнатой для допросов, сколько личным кабинетом со всем, что могло показаться Reichsbaluter’ушикарным. Здесь было полно мягкой кожаной мебели и «восточных» светильников с шелковой бахромой, стоял письменный стол с выдвижной тумбой и ящиками с множеством торчащих из них ключей, с инкрустированным планшетом и чернильницей из чистого серебра. Но прежде всего там была еда — искуситель Герцберг выставил перед изголодавшимся арестантом все, о чем тот мог только мечтать: ветчину и kielbase, полный бочонок kraut’a,«вспотевшие» сыры в льняной салфетке, душистый свежеиспеченный хлеб, который по приказу Герцберга неукоснительно доставляли из пекарни на Марысинской улице каждое утро.

— Ну-ка, иди сюда, не бойся!.. — сказал Герцберг Адаму; его улыбка блестела, как сало на ветчине. А когда Адам, не в силах сдержаться, протянул дрожащую руку за куском хлеба, лежащим на краю тарелки, Герцберг схватил неисправимого грешника за шею: — Вот как… Даже теперь ты не можешь придержать руки, несчастный! — и толкнул его так, что тот влетел головой в стену.

Били его беспрерывно. То просто кулаками, то длинными плоскими палками, удары спускались от поясницы, проходили по ляжкам и доходили до щиколоток и ахиллесовых сухожилий. Тюремщики хотели дознаться, что ему известно о Моше Штерне и с кем последний сейчас «ведет дела». Еще они слыхали, что он водился с торговцем Нуссбрехером. Кому Нуссбрехер предлагал отнести товар? Под конец они пожелали узнать все о людях, которых он обокрал. Хотели знать именабогатых евреев, приехавших из Праги. Ведь Адам украл их документы, так? Значит, должен знать фамилии этих людей.