С тех пор как умерла Юзефина Жепин, отец и сын научились тихо, не манерничая, выполнять свои обязанности. По утрам Адам спускался во двор за водой, а Шайя тем временем разжигал плиту. Так как настоящая трудовая книжка была только у Шайи, то чаще всего он стоял в очередях на раздаточных пунктах, когда объявляли о новом пайке; Адам варил суп, стирал одежду, кормил Лиду, говорил с ней и пел ей песни.

Теперь оба в первый раз за много лет поняли, что тишину, которая установилась между ними, можно сломать только словами. У Адама в груди пустота. Пустоту зовут Лида. Но она слишком велика, чтобы заполнить ее словами, которых нет, тревогой или страхом. Или же слова, если решиться их произнести, просто канут в эту пустоту без следа.

— Я никогда не просил помощи, — произносит наконец Шайя, кивая на дверь, в которую вышел Лайб.

Адам молчит. Из противоположного угла Мендели встревожено следят за ними. Хотя новые жильцы не понимают ни слова, на них словно перекинулось возникшее между отцом и сыном напряжение.

— Они сказали, что депортируют нас всех.(При слове «депортируют» отец еще больше понижает голос.) Лида тоже была в их списке. И я попросил Лайба помочь. Я ни разу в жизни ни у кого не просил помощи.

Адам смотрит отцу в глаза.

— Где Лида? — коротко спрашивает он.

— Лиду бы тоже депортировали.

Адам переводит взгляд на Менделей. Он думает: узнал ли господин Мендель в нем злоумышленника,ворвавшегося в их общину? Наверное, узнал. Тут же приходит понимание. Понимание того, что теперь господин Мендель обречен жить с человеком, пытавшимся обокрасть его.

— Лайб устроил тебя на работу.

Адам непонимающе смотрит на отца.

— На станции Радогощ. Им нужны грузчики. Хорошо платят.

Понимание во взгляде господина Менделя успело углубиться до страха. Теперь он смотрит прямо на Адама, а Адам — на него. (Не отводя глаз, с издевкой: что ты мне сделаешь?) Потом — отцу:

— Где Лида?

Адам перепрыгивает через стол, хватает отца за плечи и трясет, как тряпичную куклу. В другом углу госпожа Мендель встает и прижимает к себе девочку. Тарелки и приборы со звоном падают со стола.

— В доме отдыха, — произносит Шайя. — Лайб нашел ей место в доме отдыха.

Для Адама, как для многих жителей района Балут, Марысин был незнакомым местом. Местом для других:состоятельных людей, имевших власть и влияние.

Простые люди отправлялись в Марысин, только если у них там были дела, на фабрику, бывшую одним из resort'owМарысина, или на склад за мастерской Прашкера, где выстраивались в очередь обладатели специальных талонов на дрова или угольные брикеты. Или если человек умирал и его следовало похоронить. Что ни день, Меир Кламм и другие служащие похоронной конторы Музыка гнали лошадей, запряженных в катафалки, вверх и вниз по Дворской и Марысинской. По ту сторону ограды на Загайниковой улице начиналось царство мертвых, столь обширное, что, если верить слухам, даже края его не было видно. Воздух в Марысине был наполнен смертью — гнилостный запах разрытой сырой земли, рассыпающегося цемента и отбросов, а когда на гравии и глине таял снег и ветер упорно дул с другой стороны, он наполнялся горько-сладкой вонью селитры из выгребных ям, в которые золотари лили негашеную известь. Их было видно издалека. Длинный ряд мужчин с лопатами вырисовывался на фоне неба, словно жуткие вороны на телеграфном проводе.

В квартал возле улиц Окоповой и Пружной, где были дома господина презеса и других могущественных господ из юденрата, нога Адама не ступала никогда. Но от Моше Штерна он знал: некоторые жители гетто снимают здесь на время «комнаты» и иногда можно увидеть, как хозяева таких комнат прохаживаются вверх-вниз по Марысинской в поисках временных постояльцев.

В тот вечер, когда Адам Жепин отправился искать сестру, стоял жестокий холод. Между домами намело высокие сугробы, телеге не проехать. Домовладельцев на улице было не так уж много. Те, которых Адам отважился спрашивать, инстинктивно поворачивались к нему спиной. Для них он был простым оборванцем, человеком «без плеч», как это называлось в гетто. Человек, за которым не стояло высокопоставленное официальное лицо,на чью помощь он мог рассчитывать, был здесь никем.

Если бы не голос Лиды, Адам вряд ли одолел бы холод. Голос Лиды был слабым, словно бледная тень за стеклом, но он жил и непрерывно звучал в нем.

— Я заберу тебя домой, Лида, — говорил он голосу. — Не бойся. Я заберу тебя домой.

Кое-где из труб поднимался жидкий дымок. Полицейские из пятого округа, в нарукавных повязках и высоких блестящих сапогах, патрулировали улицу. Адам видел, как они время от времени заговаривают с хозяевами домов. Он не знал, под чьим покровительством находятся эти кварталы. Небеса над голыми стенами Марысинской сияли бледно-красным, отражая свет, задержавшийся в еще не погрузившихся во тьму кварталах Лицманштадта.

Потом со стороны гетто вдруг показались дрожки. Адам услышал громкое фырканье лошади и позвякивание уздечки — звук такой знакомый, но настолько необычный здесь, что любой бы вздрогнул. Снега нападало так много, что стук копыт был едва слышен. Кучер остановил лошадь. Ступив на шаткую подножку, из дрожек вылез Шломо Герцберг, одетый в толстое меховое пальто — на вид из бобра или другого пушного зверя. В следующем экипаже приехали двое телохранителей; оба инстинктивно двинулись на Адама, словно для того, чтобы устранить эту досадную помеху, внезапно возникшую на пути коменданта тюрьмы. Но Герцберг в этот вечер торопился, и телохранители удовлетворились тем, что оттолкнули Адама с дороги. Герцберг скрылся в домике налево, чуть больше барака, за высокими чугунными воротами; при его появлении кто-то вышел из дома и открыл их.