Только на верхнем этаже, где стены стали узкими, а потолок таким низким, что едва позволял выпрямиться, они остались одни. Ганс Шмид достал ключи и отпер дверь, окованную блестящим железом.

Они вошли в полутьму; высокие балки поднимались к далекому потолку, с которого свисали веревки, похожие на корабельные снасти. По углам валялись брошенные матрасы и одеяла, из-под которых виднелись разрозненные предметы домашнего обихода. Шмид сразу направился к торцовой стене, опустился на колени перед чем-то вроде примитивного очага и принялся лезвием ножа отковыривать запачканные кирпичи. Сначала посыпались мелкие камешки и кирпичная крошка, потом показалась четырехугольная выемка, а внутри выемки — едва различимый в облаке каменной пыли простой самодельный радиоприемник.

— Я сам его собрал, — пояснил Шмид голосом, густым от пыли и гордости. — Из старых деталей, которые мне достал Клещевский. Вот это, — он нагнулся и показал, — электронная лампа, это генератор. А вот это, — Шмид поднял грязную тетрадку, смахнул пыль с первой страницы и стал показывать плотно исписанные страницы, — конспекты всех радионовостей, которые я поймал за последние полгода.

Все записи были зашифрованы, так что даже если бы радио нашли, то не смогли бы связать приемник со Шмидом.

— Я дам тебе шифр, и ты сможешь прочитать, что произошло с тех пор, как мы приехали сюда.

Вера инстинктивно попятилась. Она прислушивалась к шагам тех, кто поднимался вслед за ними по лестнице, но слышала только шорох дождя, стучавшего по крыше у нее над головой, и энергичный голос Шмида, который продолжал рассказывать, как он по вечерам тайно пробирался на чердак — иногда один, иногда вместе с Клещевским. Обычно они слушали немецкие передачи из Лицманштадта и Позена, а также подпольную польскую радиостанцию «Заря».В этом случае слушал Клещевский, а Шмид сидел рядом и записывал.

Он переворачивал страницы и показывал Вере записи, сделанные придуманной им тайнописью:

— Немецкое зимнее наступление провалилось, осада Сталинграда — это война на износ, которую может выиграть только советская армия. На Кавказе русские уже продвинулись. Рано или поздно они перейдут Вайхсель, и тогда конец всяким гетто. Это вопрос времени.

Шмид сверлил Веру взглядом, от которого у нее стало очень нехорошо на душе.

— Слушальщики есть по всему гетто, — добавил он.

Он схватил Веру за руку, и ключ, которым он открывал чердачную дверь, скользнул в ее ладонь:

— Не бойся ничего. Просто храни этот ключ. Мне достаточно знать, что он в надежном месте.

Его голос звучал неожиданно спокойно и уверенно.

— Теперь иди, — сказал он и, так как Вера продолжала стоять на месте, добавил: — Я останусь здесь, пока не удостоверюсь, что ты ушла.

Она стиснула ключ в кулаке и пошла к двери; обернувшись в последний раз, она увидела, что Шмид уже вернул кирпичи на место и замел следы.

Потом она видела, как он уходит из гетто.

Она стояла среди других любопытных, собравшихся позади полицейского ограждения, и смотрела, как депортированные уходят со сборного пункта на Трёдлергассе перед Центральной тюрьмой и движутся по пыльной дороге к станции Радегаст. Был жгуче жаркий майский день; Хана Скоржапкова шла рядом с отцом и матерью в последних рядах колонны. Значит, Хана все-таки решила покинуть гетто вместе с семьей.

Шмид шел один: привычно аристократическое выражение лица, в руке чемодан; на плече он нес бугристый узел — Вере показалось, что в нем всякий домашний скарб, завернутый в полотенца и простыни. Он заметил ее взгляд — Вера стояла у обочины дороги, — но притворился, что не видит ее, и не обернулся.

Каждую ночь в гетто въезжали тяжелые армейские грузовики. Люди, жившие вдоль сквозных улиц, рассказывали: свет фар был таким ярким, что большими пятнами проникал сквозь светомаскировочные шторы, а от грохота моторов дрожали стены. С каждым конвоем приходило грузовиков десять, не меньше. И каждый грузовик вез почти сотню двадцатикилограммовых мешков, полных изорванной окровавленной одежды.

По утрам район возле костела Св. Марии был огорожен. На открытом месте, от церковного входа до статуи Марии возле лестницы, ведущей вниз, на Згерскую, лежали матрасы и мешки, набитые простынями и одеялами.

Рабочую силу теперь нанимали прямо на площади Балут.

Человек пятьдесят поденщиков грузили мешки на тачки и свозили их в пустую церковь. Сначала мешки с одеждой складывали перед алтарем; потом одеялами и матрасами заполнились проходы между скамьями. Вскоре пирамида мешков стала такой высокой, что свет, падавший внутрь сквозь надалтарные окна свинцового стекла, потускнел, исчезло эхо, и пустынная церковь утонула во мраке.

Примерно в это же время в гетто начали прибывать евреи из соседних городов, Бжезины и Пабянице. Их привозили даже ночью — в тесных вагонах с запечатанными дверями и окнами.