И Адам работал. И был благодарен за место, на которое дядя Лайб его устроил. И думал, что никогда больше он не сделает ничего неправильного, не преступит законов председателя. Ради Лиды. Но однажды утром Адам снова услышал между вагонов знакомый шепот; когда он запрыгнул в вагон, чтобы скрыться от часовых, Павел Белка неожиданно сказал:

— Знаешь Юзефа Фельдмана?

Вопрос прозвучал как утверждение.

— У меня для него кое-что есть.

Белка порылся в штанах и вытащил экземпляр «Лицманштадтер Цайтунг»:влажная липкая бумага, заполненная густыми черными буквами. Адам хотел сказать, что их каждый день обыскивают — по дороге на станцию и по дороге назад в гетто. Но все это Белка знал и сам.

— Делай как я — прижми ее к заднице. Если тебя заметут, скажешь, что хотел подтереться. Даже не соврешь!

Адам рванулся спрыгнуть назад на перрон, но Павел схватил его и с тягостной серьезностью спросил:

— Говори, чего ты хочешь. Сигарет?

— Слишком опасно.

— Еды?

— Павел, я не могу.

— Лекарства? Ацетинил, вигантол?

Вот это заставило Адама поколебаться. Он подумал про Лиду. Вдруг от витаминов она выздоровеет и к ней вернется разум. Если он пройдет мимо будки у входа с пилюлями под языком, часовой ничего не заметит. Был случай, когда немец посветил фонариком еврею в рот, но он искал там золото, да и то еврей был уже мертвый.

— Попробуй, — сказал Белка, заметив, что Адам заколебался. Одновременно он выставил смятые газетные листы так, что их мог заметить любой часовой на перроне, и Адам сделал то, что сделал бы в такой ситуации всякий: постарался как можно скорее сунуть их под одежду.

Солнце взошло и теперь висело над горизонтом низко, рукой подать — трепещущий красный горячий шар над серой облезлой равниной Марысина с редкими рядами лачуг и поросших травой погребов. Уже стоял май, но по ночам все еще было холодно. Нити ночного тумана задерживались в низинах, куда не доставал свет. И листья пока не появились на деревьях и кустах, покрытых серой цементной пылью, которая теперь окрашивала даже небо.

Но у солнца была сила. Он чувствовал, как оно жжет щеку. Обернувшись, он увидел, как свет лезвием ножа стекает с кладбищенской стены. Глаз резали блики — с середины гофрированной крыши, от обломков гравия на дороге, по которой он шел, от бутылочного стекла, которое кто-то приварил на верхушку ограды, окружавший dzialke— разросшиеся ягодные кусты за железной калиткой с проржавевшим до дыр замком. Адам медленно прошел вдоль кладбищенской стены, мимо Зеленого дома, спустился на полкилометра по склону и наконец оказался возле садового хозяйства Фельдмана. Из жестяной трубы, торчащей из стены дома, поднимался жидкий дымок. Из дома доносился живительный аромат жареного. Адам постучал, шагнул на перевернутый ящик, служивший ступенькой, и толкнул дверь.

Дом состоял из одной большой комнаты, загроможденной от пола до потолка столом и секретером с крышкой и ящиками, полными счетов и старых бухгалтерских книг, пестрые некогда обложки которых выцвели и разбухли от влажности. А на них, в свою очередь, — шеренги чучел животных: глухари и тетерева распустили хвосты, куница приготовилась спрыгнуть с пенька, опустила нос, словно учуяла добычу где-то внизу, между далекими трещинами в полу.

Юзеф Фельдман оказался невысоким, метра полтора ростом; к тому же он почти терялся в толстом, побитом молью суконном пальто. Но взгляд из глубин пальто был неожиданно пристальным и острым, а вопросом «Вы кто?»хозяин словно набросил петлю на Адама, который как раз пытался открыть дверь.

— Господин Фельдман? — неуверенно спросил Адам, не решаясь открыть дверь шире.

Не входя в дом, он расстегнул ремень и остался стоять на пороге, одной рукой придерживая штаны, а в другой зажав контрабандный номер «Лицманштадтер Цайтунг».

Фельдман, стоявший возле маленького примуса и готовивший еду, ни на секунду не сводил взгляда с его лица.

— Жепин? — сказал он, когда Адам назвался. — Я знаю только одного Жепина, и его зовут Лайб.

Он произнес это имя так, словно выругался. Адам смутился, сам не зная почему.

— Лайб — мой дядя, — только и сказал он.

Запах жареной колбасы внезапно сбивает его с ног. Адам хочет сесть, но продолжает стоять — он не видит, на что в этом бардаке можно сесть. Фельдман бросает быстрый взгляд на газету, которую принес ему Адам, потом складывает ее листы и заталкивает, словно пакет, в щель между полками картотеки.

У дальней стены низенькой теплицы стоит что-то, что Адам сначала принял за большое немытое окно; теперь он видит, что это стеклянные ящички и бутыли разной формы и размера, нагроможденные друг на друга и составленные вместе как стеклянный книжный шкаф, от земли до крыши. Некоторые ящики заполнены гравием или песком и высохшими растениями, некоторые пустые. Адам стоит, уставившись на эту непонятную стеклянную стену, и вдруг в ней загорается огонь. Откуда-то из глубин лабиринта тускло отражающих друг друга стеклянных пластин пробивается иголочное острие света, оно ширится и рвется наружу, словно пылающее солнце — свет внезапно режет глаза, и окружающие предметы моментально расплываются.