В первый же вечер Шульцев посетил некий господин Таузендгельд. Он-то и занимался «выкупом».

Много позже, слушая рассказ о его страшной смерти от рук немецких палачей, Вера попытается вспомнить его лицо. Но образ господина Таузендгельда останется таким же неясным, каким был и тогда, когда он сидел с ними в тесной кухоньке возле каморки Маман. Она помнила лицо в неровностях и бугорках, среди которых обретался рот с мелкими и острыми, как шило, зубами, обнажавшимися всякий раз, когда он улыбался. Длинными, худыми, поразительно похожими на стебли руками он развернул на столе какие-то длинные списки фамилий и, разговаривая, подставлял их под свет так, чтобы были видны некоторые имена.

Маман из каморки хрипло крикнула Вере, чтобы та сбегала на угол, к Рольганеку, и купила ниток. Она решила снова заняться шитьем. Маман шила, когда Мартин и Йосель были маленькими. Тогда тоже было «неспокойно».

Сидевший за столом господин Таузендгельд весь обратился в зрение и слух.

— Она определенно думает, что вернулась в Прагу, — сказал он, и среди припухлостей на его лице появилась почти одобрительная улыбка.

Вскоре выяснилось, что он уже знал «все, что следует знать» о Маман и ее болезни. Фрау Шульц, объявил он, — человек высочайшего ранга, ее надо спасти любой ценой. И, словно этот разговор необходимо было сохранить в тайне, он перегнулся через стол и зашептал профессору Шульцу, что в секретариате собираются организовать специальный лагерь для всех, кто нуждается в защите администрации. На Лагевницкой лагерь устроят прямо в больнице, ее как раз освободили от пациентов. Перемещение туда будет происходить под защитой полицейских гетто, которыми командует сам Давид Гертлер; именно благодаря ему мы добились от немецких властей этого единственного в своем роде соглашения.

— Сколько? — коротко спросил профессор Шульц, и господин Таузендгельд — не колеблясь, не отрывая глаз от своих бумаг — отозвался, одновременно записывая на полях сумму:

— Тридцать тысяч! Вообще за, как это называется, значительных персон требуют больше, но в вашем случае, полагаю, достаточно будет тридцати тысяч марок.

Вера много раз видела, как лицо отца бледнеет от злости, видела, как узлы вен на тыльной стороне ладони выступают так, что того гляди лопнут. Но на этот раз профессору Шульцу удалось справиться с гневом. Может, благодаря невнятному голосу Маман, продолжавшему призывать Веру. Болезнь матери висела в густом душном воздухе кухни как какое-то нечитаемое послание. Или ситуация стала, как Вера позже напишет в своем дневнике, настолько абсурдной, что ее можно было понять, только поняв всеобщее помешательство?

На самом деле — Вера осознала это только потом — профессор Шульц уже принял решение. Надо заложить стену в комнате Маман. Мартину пришла в голову идея устроить, как он выразился, фальшивые обои;наклеить обычные обои на деревянную доску и прикрыть ею стену со стороны раковины. Край доски с фальшивыми обоями можно будет подцепить лезвием ножа, отвести, а потом вернуть на место. Вряд ли в этом есть какой-то риск для Маман: вентиляция устроена высоко, а так как папа врач, он сможет достать Passierscheinи приходить когда захочет.

— Вот увидишь, Вера, все устроится, — сказал он.

Она гадала: откуда взялась такая стойкая уверенность?

Однако приходилось спешить. Новая комиссия по переселению успела подготовить списки лиц, которым предстоит покинуть гетто вместо «выкупленных», и зондеровцы уже искали их на фабриках и в жилых домах.

На третий день акции председатель приказал после обеда вывесить новое распоряжение у конторы отдела по учету населения на Церковной площади. Отныне, гласило распоряжение, Центральное бюро по трудоустройству принимает также заявления от детей от девяти лет и старше.

Это могло означать только одно: все дети младше девяти лет подлежат депортации!

Люди снова забегали как безумные. Но не вокруг больниц и клиник, а вокруг бюро по трудоустройству на площади Балут; там они часами простаивали в очередях, чтобы успеть, пока не поздно, вписать своих детей в списки учета рабочей силы.

Все спрашивали председателя.

Где же господин презес, ведь он нужен нам как никогда? Завтра, звучало в ответ, завтра во дворе пожарной команды на Лютомерской он произнесет речь, в которой даст ответ на все вопросы.

Поздно вечером Вера вошла в каморку Маман в последний раз. Маман говорила о Хоффманах, которые все эти годы жили по соседству с ними на Манесовой улице. «Мы не в Праге, мама, мы в Лодзи», — сказала Вера. Но мать продолжала упорствовать. Каждую ночь она слышала, как младшая девочка выходит в прихожую, ведущую к опечатанной квартире, и зовет депортированных родителей.

Вера принесла поднос и теперь кормила Маман размоченным в воде хлебом. Вскоре в каморку вошли Мартин с Йоселем. Теперь и Маман поняла, что все совсем не так, как раньше. Она пустым, неуверенным взглядом скользила по лицам своих детей. Арношт сделал жене укол в руку, и ее голова повисла, как у тряпичной куклы. Потом Мартин и Йосель вернули стену на место. Арношт уже выписал свидетельство о смерти. Он сказал, что лучше всего попытаться не думать о Маман как о живом человеке — во всяком случае, в ближайшие критические сутки.

И все-таки Вера не могла не слышать, как сердце Маман бьется за поставленной стеной. В эту ночь, как и во все последующие, казалось, что не только стена, но и вся комната, в которой они спят, рушится под ударами сердца Маман.

Третьего сентября 1942 года, во второй половине дня, презеса снова вызвали в администрацию. Он стоял перед немецким начальством как обычно, склонив голову, руки по швам.

Присутствовали Бибов, Чарнулла, Фукс и Риббе.