Потом он нарисовал немцев — многонемцев, потому что их и было много.

Внешние атрибуты рисовать было просто: жандармы в серых фуражках и стальных касках, спускавшихся на самую шею, и другиесолдаты, они приехали на блестящих черных автомобилях, стояли и смеялись, прибивая кантора Кольмана к дереву, — у них на фуражках были черепа, а кант на мундирах Сташек изобразил точечками.

С Загайниковой улицы — широкого пыльного выезда недалеко от Зеленого дома — можно было каждый день видеть, как немцы несут вахту возле ворот Радогоща. Сташек нарисовал колючую проволоку, высокую сторожевую вышку и нескольких солдат, которые проверяли документы и поднимали и опускали шлагбаум, когда проезжал транспорт с продовольствием. Он старался вспомнить, как это было в тот раз, когда дождь висел в свете немногих еще горевших фонарей и всех евреев городка выгнали из домов на площадь перед костелом. Но единственным его воспоминанием был человек, про которого солдаты сказали «он пытался бежать» и которого они вытащили в центр площади; он помнил лицо солдата, который избивал того человека и продолжал бить и пинать уже неподвижно лежащее на земле тело. И лицо солдата, который бил и пинал, казалось точно таким же, как у того, кто лежал на земле, избиваемый и пинаемый. Оба лица блестели от дождя, на обоих одинаковые тени, оба одинаково искажены. По-настоящему ясно на картинке вышло только это, и Сташек изобразил голые белые ступни, торчащие из измазанного глиной вороха одежды, — все, что осталось от человека: голые белые ступни, разбитое ударами тело и безумно перекошенное лицо солдата, у которого был такой вид, словно его тоже кто-то пинал.

Встретив бутылочного мальчика и наслушавшись его фантастических историй, Сташек и немцев начал рисовать по-другому. Он рисовал ангелов, которые летали над городом, состоящим из ограждений с колючей проволокой и высоких стен. Ангелы были невидимы для немецких солдат на вышках, хотя все небо над ними пылало огнем мести. Некоторые ангелы, летавшие по небу, даже держали в руках шофары; они били ими по стенам и оградам, и стены трескались, но солдаты ничего не замечали.

Иногда, когда он сидел и рисовал, подходила госпожа Смоленская и проводила ладонью по его затылку. Регина никогда так не делала, хотя, подобно госпоже Смоленской, всегда внимательно рассматривала его рисунки; а еще на лице у Регины все время была широкая распухшая улыбка. Ее разговоры со Сташеком не отличались разнообразием — она спрашивала, что они проходили в школе, или велела вести себя как следует, чтобы его отцу, или Моше Каро, или, на худой конец, домработнице госпоже Кожмар ( Madame Cauchemar,как называла ее Регина) не пришлось стыдиться за него. Все речи Регины были о стыде.

Посреди комнаты, в которой председатель обычно устраивал приемы, стоял теперь безголовый манекен, в комплекте с которым появился частный портной по имени маэстро Гинцель — сухонький невысокий человек с воском в ушах и ртом, полным иголок; он приходил, чтобы сшить Сташеку костюм к бар-мицве. Сначала маэстро Гинцель крепко закалывал разные ткани на манекене, а Регина и принцесса Елена ходили вокруг и размышляли. Иногда Сташеку самому приходилось побыть манекеном, и тогда они закалывали ткань на нем, словно он был тряпичный.

Регина и принцесса Елена не выносили друг друга. Регина называла принцессу Елену чокнутой истеричкой;принцесса Елена говорила, что Регина — фанатичная выскочка, окрутившая пожилою человека.В присутствии посторонних они обменивались натянутыми улыбками, с издевкой глядя друг на друга. Оставшись с глазу на глаз, ругались до бесконечности. «У тебя вкусы как у кухарки», — могла ответить принцесса Елена на что-нибудь сказанное Региной, и улыбка на лице Регины угасала; она бросала все, что держала в руках, и отправлялась в свою комнату с опущенными шторами. Принцесса Елена, не желавшая уступать, падала на диван ровно в тот момент, когда входил с чашкой чая господин Таузендгельд. «Mein Gott, ich halte es mit dieser einf"altigen Person nicht mehr aus!»— восклицала она по-немецки; язык этот был хорош для салонов, но звучал тяжело и нелепо в комнате, где ее мог услышать только господин Таузендгельд, чьим единственным языком был идиш.

И вот Сташек снова собрался на встречу с бутылочным мальчиком. Он впервые надел костюм, сшитый маэстро Гинцелем, и рассовал хлеб по карманам пиджака, слишком вместительным и широким для той малости, без которой госпожа Кожмар, по ее словам, могла обойтись. В тот день вспыхнул пожар на деревообрабатывающей фабрике на Вольборской улице — тот самый, который потом перекинулся на все гетто; Сташек попросил маэстро Гинцеля сделать карманы пошире, потому что они должны вместить его Chanukageld.

(Он часто говорил подобное — знал, что людям нравится.)

Они с бутылочным мальчиком, как всегда, договорились встретиться во дворе позади дубильни. Там в кирпичной стене была дыра, куда Сташек совал еду, если бутылочный мальчик по какой-то причине не появлялся. Когда Сташек пришел, бутылочного мальчика в условленном месте не оказалось; зато кто-то вытащил кирпич, которым он обычно закрывал дыру, и теперь кирпич валялся на земле. Приходил ли это бутылочный мальчик, посмотрел, что тайник пуст, — и ушел? Или то был знак?

Сташек понимал, что это опасно, но не удержался и подошел к стене. В тот миг, когда он наклонился над кирпичом, чья-то рука схватила его за горло, а удар кулака заставил опуститься на колени. За спиной тяжело дышал человек с гнилыми зубами; кепку нападавший натянул так низко, что она почти закрывала глаза. Из-за его спины вынырнули другие люди, которые стали рвать и дергать на Сташеке одежду и тащить у него из карманов штанов и пиджака съестное. Он поднял ладони, чтобы защитить лицо, но сквозь пальцы увидел только, что пораженный ужасом бутылочный мальчик стоит под небом, ставшим вдруг огромным и неестественно красным.

Так и предательство обрело отчетливый образ.

Ужаснее всего было возвращаться в изорванном теперь в клочья новом костюме и ограбленным: после коронации короля столкнули в сточную канаву.

Регина подготовила доказательную базу. Перед господином презесом легли рисунки и картинки, которые Сташек так тщательно прятал. Регина также отдала председателю ручки и блокнот для рисования, пояснив: тот, кто на досуге рисует немцев, не вполне чужд тому, чтобы принимать от нихсекретные приказы. Не только через Гертлера, который уже проявил болезненный,по ее мнению, интерес к мальчику, но и от всех, кто состоит у Гертлера на жалованье: Миллера, Клигера и Райнгольда. Они поняли, что мальчик — слабое местопрезеса, и намереваются подобраться к нему,портя сына.