Шумилов выпрямился и, с глубоким внутренним удовлетворением наблюдая за конвульсиями человека подле своих ног, процедил:

— Ну что, падла краснорожая, наелся? Думал, самый умный в этом департаменте? Женщин ты уже любить не будешь никогда — это я тебе обещаю. Вопрос в другом, Дементий: останешься ли ты вообще жив. Я ведь имею полное право сейчас тебя убить. А что поделать: оправданная самозащита. Уж я оправдаюсь перед судом, верь мне…

Дементий корчился и немо ловил ртом воздух. Примерно через полминуты, кое — как восстановив дыхание, он просипел:

— Знаешь что, барин… Помяни слово, не уйти тебе отседа… Плакать будешь как…

Он не договорил, потому что Шумилин наклонился и снова ударил по рёбрам зажатым в кулаке кастетом.

— Ты не понял песни, Дементий! Ты сейчас сам будешь плакать и просить, чтобы я поскорее отсюда ушёл.

Шумилин испытывал огромное желание ударить лежавшего ногой, но он прекрасно знал, что его лакированные туфли, купленные в магазине Франсуа Пежье за тридцать пять рублей, порвутся от первого же доброго пинка. Он поймал себя на мысли, что ему жалко свою обувь, а не вовсе не живого человека. Наверное, это было очень плохо, совсем даже не по — христиански, но ничего поделать с собою в эту минуту он не мог.

— Слышь, Дементий, ответь на мои вопросы, и я не посажу тебя в тюрьму, — предложил Шумилин.

Дементий стоял на четвереньках, опустил голову вниз и промычал:

— М — м… м — м… слышь, адвокат, ну что я тебе сделал, а — а? Отвяжись, а — а…?

Шумилов не успел ответить, как вдруг из канавы, прорытой поперёк двора, стали быстро выскакивать мужички — один, второй, третий. Шумилин сразу же понял что это за люди — он отпрянул назад, потянул из кармана пыльника револьвер (который зацепился мушкой за подкладку) — и закричал:

— А ну, братишки, кому пулю? Подходить по одному в порядке живой очереди…

Времени нельзя было терять: секунда — другая и его могли посадить на «перья» друзья побитого извозчика. Так и не вытащив полностью револьвер из кармана, Шумилов взвёл курок и выстрели вверх через одежду:

— Всем блядям стоять по местам! Больше предупреждать не стану!

Грохот выстрела прокатился по тихому двору словно раскат грома. Ошарашенные мужики застыли на своих местах, боясь пошевелиться. Шумилин тут же взёл курок для нового выстрела и поворотился к Дементию:

— Слышь ты, хряк красномордый, будешь отвечать на мои вопросы, или мне коленку тебе отстрелить? Если б мы были не в Питере, а где — нибудь в лесу, я бы твои пятки в костёр сунул… ты б у меня севильским цирюльником бы запел, честное слово.

Дементий по — прежнему стоял на четвереньках. Было видно, что ему по — прежнему очень больно, и он при всём желании не мог подняться. Однако, обратив лицо к Шумилину, он процедил:

— Ну чё тебе надо, а? Ну — у чё ты ко мне прицепился, барин?

— Хорошо, Дементий, хорошо. Уже много лучше, чем раньше! — одобрил Шумилин, — Ну — ка, расскажи мне о дамочке, что ты возил двадцать седьмого августа… Только не ври, видит Бог, прострелю тебе коленку, ведь инвалидом станешь, ей Богу, станешь, Дементий! Подаяние просить станешь, а тебе ведь не дадут, скажут, мордатый, сука, здоровый, иди, падла, землю пахать, а не милостыней христовой побираться. Да я б тебе и сам не подал, видит Бог, я б тебя лучше пристрелил под забором. Ты ж, падла, душегубец, я тебя насквозь вижу…

— Да о какой дамочке ты толкуешь, барин?! — чуть не заплакал извозчик, — Скажи ясно, о какой? Их — этих дамочек — как грязи катается! Ты о какой спрашиваешь?!

— О той, Дементий, из — за которой ты поссорился с Андреем Копытовым, из рязанской артели извозчиком. Помнишь, сучий потрох, или тебе локоть прострелить?!

— Не надо стрелять, — взмолился Дементий; видимо, он был уже окончательно сломлен, — Да помню я эту дамочку, помню… Токмо не стреляй! Блять, как глупо всё получилось, я поцапался из — за неё с рязанцами! Странная бабёнка, с — сука, ты из — за неё, что ли, ко мне пристал?…

Происходящее, должно быть, выглядело совершенно ирреально: Шумилин с направленным в сторону вылезших из канавы мужиков револьвером и стоящим подле него на четвереньках Дементием был, наверное, очень импозантен, если б только не перепачканные грязью руки и плащ, да кровь, стекавшая со лба.

— Что ты имеешь ввиду? — не понял Шумилин, — Давай — ка по порядку!

— Ну, короче, села она ко мне около Свечного переулка, вези, говорит, на Гончарную. Повёз, бля — ять, лучше бы не связывался с дурой. Замочить надо было, замочить дуру! В самом начале Гончарной остановила и пошла в контору ростовщика. Фамилии не помню, ну еврей, короче, или поляк, одно и то же… Ну, я остался ждать чуть поодаль. И точно помню, что когда она заходила к нему была рыжая, такая… темно — рыжая, бля — ять… Волосы вверх подобраны, и на голове ничего… Ничего не было! Сижу, жду — пожду, как последний дурень на завалинке. Вдруг смотрю, эта падла прыгает к другому извозчику! А там как раз поблизости рязанцы стояли… Только рыжих волос уже не видать было — на голове у ней шляпка с вуалью, черная, и лицо закрыто. А я её — курву эту — признал по остальной одёжке — юбка на ней была приметная, такая, в клетку, а в руках зонтик длинный такой, дурацкий, жёлтый. От солнца, значит. А какое, на хрен, солнце, в Питере весь август шли дожди?! Ну, я подскочил к рязанцу — сука, мол, не дело чужих клиентов перехватывать, я евонную дамочку жду, да он, гад, только отмахнулся. Ну, они и уехали. Я потом этого возчика случайно встретил, навалял ему и с левой, и с правой, да жаль, мало навалял…