Туманное Звено. Стихотворения
вернуться

Гингер Александр Самсонович
Шрифт:

«Найдя мешок нездешнего добра…»

Найдя мешок нездешнего добра, мечтатели слоняются в бездельи. Встречаются каскады серебра и в самом неотесанном ущельи. Внизу — концы бездомные журчат, начало порождается вершиной. Рождается желтком крыло галчат, свирель — отверстьем в трубке камышиной. Вот облако у горного горба остановилось греть кривую спину… Спи, Лермонтов! Скрипучая арба везет тебя, могучего, в ложбину. Пятнадцатого каждый год числа июля, отдавая дань разлуке с тем, коего обида унесла, — река Дарьял выходит из русла, гора Машук заламывает руки. 1936

«Нас точит время кончиком ножа…»

Нас точит время кончиком ножа. Вблизи итог несложного сложенья. Щитом ладонь на сердце положа, мы всходим. Небо. Головокруженье. Ах, за день сердцу страшно много сил ступенями сложить необходимо, чтоб ночью ветр нам волосы носил, носил… небесного сиянья мимо. С одышкой мы в этаж взошли восьмой и вот висим над бездной на балконе. Но, душенька, остался голос мой на самом дне, на муравьином лоне. Оттуда лучше видит он полет. Куда ему в редеющие сферы? Не стратосферы дай ему оплот — святых сестер: любви, надежды, веры! 1936

ПОТОНУВШИЙ КОЛОКОЛ

В полночь в озеро скатили духи колокол с горы. Стал звонить он из-под лилий, потонувший, с той поры. Горе! Колокольный мастер в горы плоть свою понес. И жена его в несчастьи выплакала крынку слез. Там, где Виттиха мышонка кормит, лешего пасут, видишь, двое в рубашонках тащат горести сосуд. Эти водоросли, слезы, эти голые птенцы, в эти горькие морозы эти дальние концы. В стужу рубка. Мелким стуком дровосек считает снег. О, внемлите этим звукам — стонет будто человек. О, взгляните в глубь покоя, в дом, упавший в водоем, — в отраженье, в жизнь, из коей мы живыми — не уйдем!

«Так уходят в сумрак поезда…»

Так уходят в сумрак поезда, так в музеях старятся амфоры, так зимою птицы иногда разбивают грудь о семафоры. Жмется жизнь под арками моста: нищие укутаны газетой. Счастье для газетного листа — греть он может спину жизни этой! Но лишен тетрадный складный лист этого завидного удела. Лист мой, понапрасну ты речист: никому до слов твоих нет дела. Молоку предписано скисать, молочаю — соки лить над полем. Но о смерти зрело написать может тот лишь, кто смертельно болен. 1936

ВОСК

Наталии Борисовой
Зерно в земле созрело и взошло. Цветок висит, виясь серьгою длинной. До круч его дыхание дошло, а стебель всё качается над глиной. К полудню посетит его пчела и улетит, забрав с собой пожитки, чтоб к празднику душа его могла лить на церковный камень пламень жидкий. Жужжание осиного гнезда — несносное бесплодное дрожанье; зато пчела (звенящая звезда) имеет золотое содержанье. Пусть теплый мед клетчатки золотой дает питанье плоти человека, чей дух идет к Психее нежной, к той, которая ведет его от века… Смола струит вдоль сосен янтари, и слабость белым облаком летает. Ах, в этот час гори, свеча, гори — пусть воск тяжелый твой по капле тает! 1935

ТЕНЬ В ХАРЧЕВНЕ

Там, где в ведре воздушной шапкой встает дыханье молока, — вступает топка в дом охапкой, во тьму — с подсвечником рука. Свеча вошла, на гроздь обоев, на гвоздь — свой зыбкий свет лия, и стало в комнате нас двое: на стенке тень моя и я. Сродни нам лестница харчевни, на буквах — золота налет, ее окошек контур древний, ее холста суровый лед. Нам сладко в кислом доме спится! Ах, нам бы над ложбиной сей под крепким солнцем двигать спицы и хворостиной гнать гусей! Но тень моя иного хочет, и для чернильного ведра пучок гусиных перьев точит и водит ими до утра. Привыкла тень — о, немудреный дагерротипный аппарат, — являть в одежде похоронной крупней наш облик троекрат. Уходит голос в лист бумажный, линяет волос в силу лет. Но постоянен наш протяжный, наш важный черный силуэт. 1936

«Напуганы вороньим граем…»

Напуганы вороньим граем, от вечной, от конечной тьмы мы ванькой-встанькой убегаем, и всё на том же месте мы. Весной над рябью языка эолова всплывает арфа: душа, как странный музыкант, сыта горошинами шарфа. Но кратче день. Туман окрест. Природа облако ломает. И черный зонт, как черный крест, чиновник к небу поднимает. 1929

ЛЕБЕДЬ

Юрию Терапиано
Не всем, о други, черное вязать. Паук сидит над черной паутиной. Но я хочу о лебеде сказать, о белом привидении над тиной. Как мы с трудом бредем по борозде, с трудом по суше волочит он брюхо. Неузнаваем лебедь на воде — он, как Бетховен, поднимает ухо. В стихию отражения, в волну, врастает он, мгновенно хорошея. Напоминает грудь его луну и сон — его серебряная шея. Плывет за ним озерная трава (камыш — свирель, о жертва прободенья!). Так на заре больная голова плывет за уходящим сновиденьем. 1936