Сарытова (садится). И подкутили?

Баркалов. Немножко.

Сарытова. Гости ваши что делают?

Баркалов. Козыряют. Я их усадил в карты играть, а сам пришел отдохнуть к вам, подле вас. Фу! Жарко… устал… (Садится.)

Сарытова. Я боюсь, что Настя напишет Лене и та приедет.

Баркалов. Пусть приезжает, беды особенной я не вижу!

Сарытова. А как хорошо было все устроилось: Лена гостит у тетки, Настя в пансионе, ничто не мешало бы нашему счастью!

Баркалов (ероша волосы). Все это вздор, пустяки! Пускай приезжает кто хочет… я управляющий, живу во флигеле, что тут подозрительного? Что я, кучу, живу не по средствам? Так всякий управляющий имеет подразумеваемое обыкновение воровать; вот в этом пускай меня и обвиняют, а в чем другом…

Сарытова (закрывает ему рот рукою). Шалун!

Баркалов. Молчу, молчу! (Целует ее руку.)

Сарытова. Будете ли вы любить меня так, как бы я хотела: долго, долго, всегда?

Баркалов. Разве сомневаетесь?

Сарытова. Я гораздо старее вас, а лета…

Баркалов. Вы очаровательны и до сих пор, такие женщины всегда молоды.

Сарытова. Вы мне льстите!

Баркалов. Я говорю правду. Что такое лета? Жизнь, страсть, доброе, горячее сердце — вот что влечет человека. Молодых много. А много ли женщин с такой пылкой душой, как вы?

Сарытова (зажмурясь). Ах, мой друг, как хорошо мне, когда вы так говорите! Да, когда я вас вижу, слушаю, ко мне возвращаются дни молодости и увлечений.

Входит Марья.

Марья. Гурьевна чаю напилась, сбирается в город, так спрашивает, можно ли вас видеть?

Сарытова. Как некстати! А делать нечего — и она человек нужный. (Марье.)Позови!

Баркалов. Пойду к гостям, посмотрю, что там делается. Я не засижусь с ними, прибегу к вам скоро!

Отходит, встречается с Гурьевной, строго взглядывает на нее и уходит.

Сарытова и Гурьевна.

Гурьевна. Что это как он глаза-то выпучил на меня?

Сарытова. Значит, ты стоишь! Давно ли ты в почтальоны-то записалась?

Гурьевна. В почтальоны? Нет, матушка, Серафима Давыдовна, я на это не согласна.

Сарытова. А Настино письмо?

Гурьевна. Так неужели б я не сумела отправить его, если б захотела? Не несла б я его, как нищий суму, чтоб все видели. Отказаться-то было неловко, а попалась я, так что ж делать, мол, грех попутал.

Сарытова. Плут ты, Гурьевна!

Гурьевна. Ах, матушка, наша должность такая. А письма переносить от барышень я не согласна, за это затылком ответишь. Вышла замуж, чепец надела, ну, тогда пиши к кому хочешь; а покуда ты девица, так сиди да облизывайся…

Сарытова (хохочет). Ха, ха, ха! Ведь и ты девица, значит и ты облизываешься?

Гурьевна. А то как бы вы думали! Нет, матушка, это теперь свободно стало, а прежде куда как строго было: чуть что заметят, сейчас ножницами косу бжик — вот и кулафюра испорчена, и ходи стриженой. Да и закрыть нечем было, хвостов-то на голову не наматывали!

Сарытова. А воспитанник твой откуда взялся?

Гурьевна. Приемыш, матушка, чужой, чужой. Так взяла его, что ребенок очень занятный был. И вырастила, грех пожаловаться, истинно себе на утешение.

Сарытова. Что ж он, при месте при каком-нибудь?

Гурьевна. Дома покуда. Место для него самое настоящее — управляющим быть. И так он крестьянское положение и крестьянскую нужду понимает, что дешевле его никто у мужика ничего не купит. Холст ли, масло ли, али что прочее, чуть не даром берет; мужик-то плачет, а продает: крайность, ничего не поделаешь. Вот этаким манером и перебиваемся.

Сарытова. Я его иногда здесь вижу.

Гурьевна. Да он везде бродит, любит очень; и сейчас у Степана Григорьевича сидит, гостей забавляет; потому как он много смешных слов знает и на гитаре играет.