Шрифт:
Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках…
— Что с тобой? — спрашивает Сальмон.
Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.
— Бедняжка, — хлопает его по плечу Сами, — видать, арак не пошел.
Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.
— Что вы хотите? — говорит Сасон, — человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!
— Ну, ладно, — утешает его Сальмон, — птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.
— Вот, скажем, румынка, как ее… Шошана, — предлагает Сасон.
— Да не приведи Господь, — парирует Сальмон, — человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?
Тут Сами издает львиный рык.
— Ну, чего? — недовольно спрашивает Сальмон.
— Розетта? Такая толстая — в такую жару?
— Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, — отвечает Сальмон, — давай поищем ее.
А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.
— Ты что, боишься, что мы не заплатим? — сурово глядит на него Сальмон.
На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.
— Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон…
Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:
— Так сколько мы тебе должны?
— Ну, только для вас, — мнется кабатчик, — только то, что мне стоило, без всякой прибыли…
— Ну, рожай уже!
— Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю…
— Да ладно тебе выебываться, — вскипает Сальмон, — считай все как есть, вместе с едой.
Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона — шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.
— Волнуется человек, — объясняет грузин, — целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.
— Ладно, — говорит Сасон, — поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.
— Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, — выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.
— Тысяча шестьсот? — сурово переспрашивает Сальмон. — Ты хорошо посчитал?
— Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, — чуть ли не рыдает Абу-Хасан. — Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.
Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.
— Тебе наличными или чеком? — сурово спрашивает Сальмон. — Сейчас или, может, вечером?
— Э-э, сейчас лучше… и наличными, — заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым. Снаружи раздается громкое икание с рыданием. Сальмон протягивает Сами ключи от машины.
— Где Розетта живет, знаешь? Ну, поехали!
Абу-Хасан стоит у входа в заведение белый как мел, ни жив ни мертв. Все влезают в машину, только Сальмон пока снаружи. Вдруг, будто что-то вспомнив, он резким движением сует руку в карман и выбрасывает свой огромный кулак в сторону Абу Хасана. В кулаке зажаты купюры.
— Ну, сколько здесь есть, — договорились?
Абу-Хасан стоит, не в силах вымолвить ни слова.
— Ну?! Да или нет?!
Абу-Хасан с трудом заставляет себя кивнуть.
— Ну, считай, — велит Сальмон.
Наступила тишина. Даже именинник перестал икать. Абу-Хасан неуверенно протягивает руку к вытянутому кулаку Сальмона, медленно вынимает из него деньги.
— Считай, считай, человек ждет. Ему срочно надо к Розетте.
— Две тысячи, — шепчет Абу Хасан. — Я сказал — тысяча шестьсот.
— Ладно, так пусть и за телефон будет, — милостиво изрекает Сальмон. — Купишь что-нибудь своему ребенку и старухе.
Абу-Хасан замирает как вкопанный, только пальцы его как бы сами по себе перебирают бумажки.
Сальмон направляется к машине. Абу-Хасан, словно проснувшись, бросается открывать ему дверцу.
— Давай, — говорит Сальмон водителю, — жми к Розетте. Все ж таки день рожденья у человека.
Как ребята поехали за Марго