Ответом ей был еще один поцелуй…

Когда вечером, после часа всевозможных наставлений и подсчетов, Эдан вышел, наконец, от старшего наставника, Лая серой тенью выскочила из-за угла, схватила его за руку и, тщательно стараясь никому не попасться на глаза, потащила за бараки, к их излюбленному проему в школьной изгороди, а оттуда — прямиком в темную лесную чащу. Там провели они всю ночь, плескаясь в холодной речушке, смеясь и по-детски дурачась, и не одному запоздалому путнику пригрезилось тогда в темноте, будто видит он пару сказочных лесных созданий.

А на утро, пока Эдан разучивал на школьной площадке под руководством старшего наставника новую серию боевых упражнений, Лая совсем рядом скребла ступени парадного крыльца с видом крайне виноватым и усердным, кривясь от боли в исполосованной за ночное отсутствие спине, но не забывая при этом посылать своему сообщнику взгляды очень заговорщицкие и весьма соблазнительные. В свободное же послеобеденное время она лежала, растянувшись, на мягкой прибрежной траве у знакомого брода, а он, делая вид, что слушает ее гневные нарекания на какую-то малознакомую Аглену — «гадину и доносчицу», — растирал вспухшие красные полосы на ее спине специально для таких случаев припасенным снадобьем, с каждым прикосновением все больше сгорая от желаний далеко не целомудренных.

Так пролетал день за днем, вплетая в нелегкие школьные будни искорку их первого, от всех скрываемого счастья. Между тем, много нового происходило вокруг. Кресу с приятелями друг за другом исполнилось восемнадцать, и они, кое-как пройдя выпускное испытание, отправились охранять какие-то отдаленные приграничные заставы. Доносчица Аглена выскочила замуж за добродушного сельского увальня, поменяв заношенную школьную форму на новенькое цветастое платье и белый фартук. Эданова «благодетельница» являлась на школьный двор в виде столь же непристойном, сколь и жалком, пытаясь устроить скандал, но была спроважена в местный монастырь и заперта там праведными служительницами для покаяния за «совращение душ невинных и оных склонение к разврату».

Четыре северных зимних месяца пролетели вслед за тремя осенними, и первая неделя весны принесла Эдану пять длинных, почти бессонных ночей, потраченных на охрану окрестных ферм от спустившегося с гор зверья, и столько же очень утомительных дней, когда сон был единственным, о чем мечталось. Усилия эти не были напрасными, и, хотя скуповатые фермеры не слишком охотно расставались с деньгами, на четырнадцатый день весны он смог преподнести Лае маленький серебряный медальон, отметив таким образом ее пятнадцатилетие.

Радовалась подарку она совершенно по-детски — очень бурно и искренне. И в тот же день потащила Эдана в Таркхем, к единственному на всю округу живописцу, коего всеми правдами и неправдами уговорила написать их портреты. То, что этот господин согласился оторваться от увековечивания местных толстосумов ради двух малолетних оборванцев, было уже само по себе весьма примечательно. Тот же факт, что сделал он это практически бесплатно, и вовсе удивлял.

— Я ему рецепт одного травяного снадобья подбросила. От похмелья помогает, — сделав страшные глаза, заговорщицки сообщила Эдану Лая в ответ на его расспросы. — Ну, с тех дощечек, что мне от мамы остались.

Дощечки эти с едва разборчивыми надписями, найденные вместе с хнычущей девочкой у тела замерзшей дикарки, надо сказать, выручали уже не раз. Не зря, видать, хвалилась по секрету Лая, что ведьминского она роду. Оттого, наверное, и глазища у нее такие чудесные, утонуть можно…

Весенние месяцы летели все так же быстро, приближая Эданово шестнадцатилетие и ежегодную ярмарку, куда съезжался народ со всех Северных гор и куда, воспользовавшись весенней школьной неразберихой, готовилась на три дня сбежать Лая, обещая своему как никогда загруженному занятиями другу массу замечательных сюрпризов по возвращении.

В ночь после ее ухода странный сон приснился Эдану: будто подходит к его кровати женщина в черной маске, касается ладонью его лица, нет — самой души его!
– и, отдернув руку, кивает одобрительно.

Наутро тревожная суматоха поднялась на школьном дворе. Малолетних, кому еще четырнадцати не было, всех в бараках заперли, приказав сидеть тихо. Там же и старших, кто уже к выпуску готовился, оставили. Остальных согнали на тренировочную площадку да велели искусство боевое показывать. Слабых сразу к запертым отправляли, так что из сорока их осталось вскоре двадцать, потом десяток, потом пятеро, и вот уже Эдан стоит на площадке в компании лишь одного четырнадцатилетнего паренька, не по возрасту рослого и крепкого.

— Отлично, отлично! — с каким-то непонятным волнением кивает им старший наставник, и слова эти звучат почему-то горько.

Потому и бредут они вслед к кабинету его весьма понуро, Эдан же особенно: очень уж нехорошее предчувствие его гложет, будто за плечом все время стоит кто-то, чужой и темный…

Окна в кабинете плотно занавешены, потому, несмотря на ранний час, темно тут, словно ночью. Наставник усаживает их в деревянные кресла, старательно запирает входную дверь, и лишь затем дрожащими руками зажигает фитилек тусклой масляной лампадки. Мигающий огонек вырывает из темноты очертания трех черных фигур.