– Я думал, где ты будешь искать компромат на меня, – сказал тоном размышления Лонгин Антонович, – не в КГБ же обратишься. Виктор мог послать тебя по библиотекам. Его Людмила – библиотекарь, и он знает – там много местной документальной литературы. У меня доступ к справочной службе, которая даст номера телефонов хоть на Шпицбергене. Я стал обзванивать библиотеки, и хватило двух звонков. Приметы совпали: приезжая девушка, блондинка, ищет местный материал о войне.

– Ты сказал, что ты муж?

– Мне претит комедийный сюжет. Я объяснил, что ищу тебя по тому же делу, по какому ты обратилась в библиотеку. За любезность, с какой я говорил, меня вознаградили любезностью, сказали – ты ищешь материал у писателя, который пишет о партизанах, дали его номер телефона. Сегодня я прилетел, из аэропорта позвонил ему…

– И кем представился? Он пронырливый тип, – беспокоясь за Виктора, Алик боялась, как бы наружу не вышло всё дело.

– Я сообщил, что в войну служил в разведке, и сказал, как звали псковского городского голову и начальника полиции. После этого писатель без лишних слов объяснил мне, как тебя найти, – Лонгин Антонович устало прикрыл глаза, веки отекли после ночи, проведённой без сна. – Я взял номер в гостинице, позавтракал и – к моей благоверной, – заключил он с усмешкой опустившегося интеллигента, который не уважает собственную скорбь.

Алик, невольно прислушиваясь к шумам с улицы, рассказала, за кого себя выдала и как Дульщиков воспылал охотой написать сценарий будущего фильма.

– Он не отстанет. В любой миг может сюда заявиться и узнать тебя по снимку.

– Так пойдём.

Она вскочила и бросилась собирать вещи.

Новый 1942 год встречали у городского головы, звали его Василий Иванович С. В прихожей у него пахло принесёнными с мороза мехами. Пожимая Лонгину руку, благодушный хозяин дышал перегарцем:

– Простите Бога ради, я уж не утерпел – печалюсь…

Он имел в виду печаль о семье, которая пребывает на советской территории. Жена, тёща, дети Василия Ивановича успели уехать из Пскова до прихода немцев, сам он в последний миг остался.

Сбросивший шубу гость в щегольском костюме посверкивал накрахмаленным стоячим воротом – удалец, полный бьющего через край здоровья, разогревшийся от быстрой ходьбы по морозу. Ему казалось, от хозяина веет банькой, тот представлялся сейчас этаким ценителем удовольствий купцом-хлебосолом – может быть, потому, что о купцах Лонгин знал понаслышке.

Вслед за молодым человеком пришёл Найзель, которого вместе с Лонгином хозяин повёл в комнату со стоящим в углу столом:

– Читали мы о барской жизни, как перед застольем подходили к закуске… – он налил из графинчика гостям и себе по рюмке, – дай-то, Бог, чтобы то время вернулось не только на сегодня!

Трое, выпив, закусили копчёным сигом.

– У меня, знаете, всё Чаадаев из ума нейдёт. Ну, кажется, дана ему беззаботная жизнь, а он – размышлять с эдакой чёрной меланхолией об отечестве, – озабоченно заговорил Василий Иванович, знавший о слабости Найзеля к русской истории.

– Чаадаев, между прочим, писал и о том, как царское правительство создавало учреждения культуры, – подхватил Густав Александрович, – благодаря верховной власти в России неуклонно развивались науки, искусство, образование, театр, литература… Чаадаев отдавал должное власти. А кому она принадлежала? Немцам! Когда умер Николай Первый, берлинские газеты писали: «Умер наш император» (11). А именем Александра Первого в Берлине названа площадь.

– Прискорбно, что потом два двоюродных брата начали столь кровавую войну, – вставил городской голова, подразумевая Вильгельма Второго и Николая Второго.

– Я был русским офицером, я не нарушил присягу и могу позволить себе сказать: Николай Второй совершил три предательства, – промолвил Найзель. – Он мог не начинать войну с Германией, отчего Россия не только ничего бы не проиграла, а, наоборот, невероятно много бы выиграла. Второе: он предал германских колонистов, начав их выселение из западных областей и решив выселить и из Поволжья: то есть сделать то, что теперь сделал Сталин. Третье: Николай отрёкся от престола, думая, что покупает этим безоблачную частную жизнь ни за что не отвечающего владельца земель и капиталов.

Густав Александрович обвинил мать-датчанку Николая в том, что она подстрекала сына к войне. Мария Фёдоровна мстила немцам и австрийцам, которые в 1864 году отняли Шлезвиг у её родной маленькой Дании. Но гораздо большей силой, страстно желавшей войны с Германией, были русские националисты среди генералов. Они знали то, чего не понимал царь: война с немцами отдаст его в руки военных русского происхождения. Эти люди, в ком скопилась застарелая ненависть к русским немцам, составили заговор и здесь, в Пскове, поставили точку на истории немецкой России. Они думали, что будущее теперь принадлежит им. Но это, объявил Найзель не без злорадства, была иллюзия.