Керсновская Евфросиния Антоновна
Шрифт:
— Я партизан! Меня все боятся! — любил он повторять.
Дело было летом.
Иду я на работу, и по пути на вахту перехватывает меня секретарша Жукова — хорошенькая татарочка.
— Керсновская! Скорее к начальнику!
Вроде я ни в чем не провинилась, однако «к начальнику» — это всегда означает неприятность.
Вхожу в кабинет начальника. Сидит этакий рыжий детина бульдожьего типа.
— Это ты рисовала?
Мать честная, как они сюда попали?! На письменном столе разложены все мои рисунки — зверюшки из сказок.
— Да, я!
— На шахту ты не пойдешь. Будешь рисовать в клубе.
— Извините, я — шахтер. Работаю на шахте и работаю хорошо, а в клубе мне делать нечего, там без меня обойдутся. А теперь, извините, я спешу: развод на вахте. Прощайте!
Более глупой физиономии трудно и вообразить! Он был похож на вареного рака.
По пути на вахту меня догнала секретарша.
— Что вы наделали! Разве можно так говорить с начальником? Да еще таким, как Жуков?
Пожимаю плечами:
— Значит, можно.
Удивительнее всего, что это не только обошлось, но и рисунки мои были мне возвращены.
Крепостные актрисы в стране победившего пpолетаpиата
Жили-были в старину помещики. Случалось, приходила им в голову блажь: создать свой театр из крепостных.
Меня всегда коробило при мысли, что художника, музыканта, актера могли за любую провинность выпороть на конюшне, разжаловать в скотники или продать, а то и променять на борзую. Мало ли что может прийти в голову самодуру, если у него в руках власть, а у подвластных нет прав!
Наши писатели не жалели красок (главным образом темных), чтобы изобразить самые душераздирающие сцены страданий этих артистов-рабов. Я была далека от мысли, что когда-нибудь своими глазами увижу нечто подобное. Но я их видела. Больше того, я с ними жила в одном сарае — в «палате лордов».
Крепостной театр. В Норильске, в середине ХХ века…
Какая дикость, нелепость! Артист-заключенный, которого ведут в театр под конвоем и который выслушивает на вахте традиционное напутствие: «Шаг влево, шаг вправо, конвой применяет оружие без предупреждения. Ясно?» Мне, например, это так никогда и не стало ясно…
На репетиции их водили в первое лаготделение, где жили крепостные актеры-мужчины, в лагерный клуб [9] , а выступали они в ДИТРе.
Далеко за полночь вваливались артисты в барак, продрогшие и усталые, стуча промерзшими валенками, и спешили к своим котелкам с остывшей баландой, которую на них получала старушка дневальная.
И как эти крепостные актрисы дорожили своей работой! Больше всего мне запомнились Наталка Марущенко и Надя, фамилию ее я начисто забыла.
9
Клуб — такой же неотъемлемый атрибут каждого лагеря, как и карцер штрафного изолятора. Но не следует думать, что это клуб в настоящем смысле этого слова. Правда, иногда там проводят совещания, показывают кино или устраивают показательный суд, но чаще туда сгоняют этапы, прибывающие или убывающие, и поселяют людей, чей барак на «серной дегазации».
– <i>Прим. автора</i>.
Наталка была изменник Родины, статья 58, пункт 1-б. Статья военная. В настоящее время она, безусловно, реабилитирована и, должно быть, имеет ордена, медали. Но тогда, в те годы, когда мясорубка нашего правосудия беспощадно втягивала, дробя и круша, жизнь и судьбы всех или почти всех попавших в окружение, тогда судьба девушки-солдата, оказавшейся со своей частью в окружении, была обычной: пока в районе Минеральных Вод стояли немцы, девушки скрывались в горах, в горных аулах — где кто мог; когда же через три месяца немцы ушли, девчата явились, разыскав свою часть. Тут их и запрятали за решетку на 10 лет!
В актрисы Наталка попала случайно.
Высокая, стройная, с большими, слегка навыкате, голубыми глазами и русой косой, недурна собой и с хорошим голосом, она обладала музыкальностью и врожденным остроумием, как и большинство украинок.
Она смертельно боялась лишиться звания «крепостной актрисы», которым была обязана своему лагерному «мужу» — действительно талантливому актеру Йонецу, актеру еще с воли. В крепостной театр он попал с шахты, где работал бурильщиком. Может быть, Наталка больше дорожила самим Йонецом, чем театром? Кто знает!
Иное дело — Надя. Театр для нее — цель жизни.
Надя — дочь прокурора города Минска. Перед самым началом войны окончила Минское театральное училище. Эвакуироваться не смогла: мать была тяжело ранена в первой же бомбежке.
После смерти матери ее угнали в Германию, где ее ждала тяжелая работа на текстильной фабрике, голодный паек, жизнь в бараках на полутюремном режиме — это и было «сотрудничество» с врагом. К концу войны бомбежки стали ежедневными. Страх и радость — надежда на освобождение. Безграничная радость, когда это освобождение наступило… Позорный суд. Боль и обида приговора: за сотрудничество с немцами статья 58, пункт 3. Третий пункт дает «всего лишь» три года исправительно-трудовых лагерей. Это после трех лет подневольного труда!