Шрифт:
* * *
Но уцелел в ту ночь не потому, Что рок был благосклоннее к нему, Корабль, на коем шах и Мульк-Ара Спасительного дождались утра, — Нет, причинив ему немало зла, Судьба его осилить не смогла! Но люди, плывшие на нем, — увы, Безумны были иль полумертвы! Носило море их из края в край, В конце концов их отнесло в Китай, Где выбросил их на берег прибой. Там жители сбежались к ним толпой, И лишь узнали, что произошло, Какое корабли постигло зло, Что унесло Фархада в океан, И что на этом судне — сам хакан, — И местный хан, и тамошний народ Так много проявили к ним забот, Что все пришли в себя. Но шах-старик, Не видя сына, снова поднял крик: Настигнут был несчастьем снова он, Рыдал, звал сына дорогого он, Хоть мысленно и допускал чуть-чуть, Что и Фархад мог выплыть где-нибудь. Он также вспомнил, что предрек Сократ, Но своему спасенью не был рад. Все ж пред судьбой решил смириться он — Отправился в свою столицу он… * * *
Дай, кравчий, выпить прямо из ковша: Барахтается в море бед душа! Из моря скорби как спастись душе? В ладье ковша дай унестись душе! ГЛАВА XXIX
СПАСЕНИЕ ФАРХАДА И ВСТРЕЧА С ШАПУРОМ
Фархад на купеческом корабле.
Пираты-островитяне. Зажигательные снаряды.
Фархад использует свое искусство меткой стрельбы.
Пираты рассеяны. На горизонте — земля!
Пиршество в Йемене. Признание Фархада. Рисунок Шапура.
Какую страну и кого показало зеркало Искандара
Миниатюра из рукописи XV в.
«Фархад и Ширин»
ГЛАВА XXX
ФАРХАД С ШАПУРОМ ПРИБЫВАЮТ В СТРАНУ АРМЕН
Знакомые картины. Бесплодный труд двухсот каменоломов.
Фархад берется один провести арык в гранитных скалах.
Заготовка горных инструментов. Начало работ.
Изумление людей. Вести приходят к царице Михин-Бану
Кто вел их к цели, тот, по мере сил, Предмет их цели так изобразил.* * *
Проснувшийся задолго до утра, Фархад мгновенно вспомнил, что вчера Сказал Шапур, что он нарисовал И как страну его мечты назвал. Еще была густа ночная тьма, И небо черным было, как сурьма, — Он, с ложа встав, к Шапуру побежал, — Ему бы ноги он облобызал. Шапуру показалось, что к нему Внезапно хлынул дивный свет сквозь тьму, Когда Фархад его окликнул вдруг. И он сказал: «О дорогой мой друг! О царь страдальцев, жертв своей любви, Твой след священен для людей любви! Неужто разговор о той стране Привел тебя в такую рань ко мне?» Фархад воскликнул: «Знай, что весть твоя — Весть возрожденья мне, весть бытия! Цель жизни, оправдание мое — Моя любовь, страдание мое. Ты слово дал мне — слово соблюди, — Меня в тот край желанный приведи». Шапур сказал: «С тобою путь в тот край, Как он ни труден будь, мне будет рай. Ну, с богом, светоч времени, — пойдем!» В путь снарядясь, они пошли вдвоем. Они — за переходом переход — Без длительных привалов шли вперед. Шапур был бодр, легко с Фархадом шел, Фархад, как тень, с Шапуром рядом шел. О свойстве дружбы речь велась у них, О спутниках хороших и дурных. Рассказами свой услаждая путь, Беседами свой коротая путь, Даль мерили они за шагом шаг, И дружба их росла и крепла так. Рисунком друга по пути не раз Фархад и сердце услаждал и глаз, Превозносил Шапура мастерство, С китайским даже сравнивал его, И столько он вопросов задавал: Что создавал Шапур, как создавал, Что стал Шапур подозревать: «Фархад, Пожалуй, сам художник, мой собрат…» Когда, пройдя чрез много разных стран, Вступили путники в страну армян, Шапур сказал: «Теперь, мой друг, следи, — Свой вещий сон тут наяву найди». И вот, спустя еще дня два иль три, Фархад, ликуя, закричал: «Смотри! Вот тот же луг во всей его красе, И лилии на нем, и розы все! И тот же самый кружит соловей Над розою возлюбленной своей. Здесь прах похож на чистую парчу, Здесь воздух тушит разума свечу!» Куда бы здесь ни обращал свой взгляд К несчастью устремившийся Фархад, Он дружбу роз и терний наблюдал, Свою судьбу теперь в ней наблюдал — И сердце боль пронзала, что ни миг: Фархад долины бедствия достиг И на вершине горя водрузил Страданий знамя, что всю жизнь носил. И так теперь сказал Шапуру он: «Ты нашей дружбы свято блюл закон. Вот тех же скал высокая гряда, Что мне предстала в зеркале тогда. Вот, друг Шапур, тот самый уголок, Что так меня сквозь все преграды влек! Быть может, я навязчив чересчур, Но я тебе откроюсь, друг Шапур: Взгляни на скалы, — видишь, люди там? Работой надрывают груди там. У каждого из них в руках — тиша. За них, Шапур, болит моя душа! Там пробивают, видимо, арык, — Пойдем — узнаем, что за шум и крик…» Друзья туда направили стопы И стали на виду у той толпы. Картина, им представшая, была Поистине печальна, тяжела: Кляня свою судьбу, самих себя, Крепчайший камень этих гор долбя, С надсмотрщиком суровым во главе, Трудились человек там сотни две, Изнурены, измучены трудом — Бессмысленно порученным трудом: Такой гранит был твердый, — ни куска Не скалывала ни одна кирка! Да что — куска! — крупинки небольшой Не отбивалось ни одной тишой! А те несчастные долбят, долбят… Поистине не труд, а сущий ад! Фархад глядел, и сердце сжалось в нем! Вскипели сразу гнев и жалость в нем! С глубокой складкой горя меж бровей Глядел он, не стерпел и крикнул: «Эй, Несчастные! Судьбой, как видно, вы, Подобно мне, угнетены, увы! Однако кто, за что обрек вас тут На этот тяжкий, безуспешный труд? Зачем так мучитесь вы, люди, здесь? Какое же неправосудье здесь! Гляжу на вас, и богом вам клянусь, Вот-вот я дымом вздохов захлебнусь! Откройте вашу цель, и, может быть, Я чем-нибудь смогу вам пособить!..» Душевнейшим обычаем его, Всем царственным обличием его Те люди были так изумлены, Так состраданьем были пленены, Что, ниц повергшись, о своих делах В таких ему поведали словах: «Кто ты, кто сердцем чистым взговорил? Не сам ли ты архангел Джабраил? Мы ангелов не видели, а все ж — Ты на людей обычных не похож. Но если ты и человек, то пусть Тебя минуют беды, горе, грусть! Ты спрашивал, теперь ответ внемли: Отчизна наша — это рай земли. Есть сорок крепостей у нас в стране, — Их башни с зодиаком наравне. Венчает добродетелью страну Царица, наш оплот — Михин-Бану. От Афридуна род ведет она, И в мире, как Джемшид, она знатна. На лик ее венец не бросил тень, [34] Но дань с венцом берет он, что ни день. Сокровищ у Михин-Бану в казне, — Никто не видел столько и во сне. Опора нам владычество ее, Отрада нам величество ее. Живет она, от мира отрешась, Ничьих враждебных козней не страшась. Есть у нее племянница Ширин, Как свет зари, румянец у Ширин. Вся — заповедник чистоты она, Стройна, как тополь, как луна ясна. Не то, что в светлый лик ее взглянуть, — Не смеем это имя помянуть. Кто красоты ее видал венец, Тот, говорят, на свете не жилец… Михин-Бану полна забот о ней, Навек ей дав приют в душе своей. Отраду в жизни находя одну, Лишь для нее живет Михин-Бану. А о труде своем что скажем мы? Арык ведем в гранитном кряже мы. Кряж с запада к востоку наклонен, Источник оросил восточный склон. Вода его свежа и так сладка, — Мертвец воскреснет даже от глотка! Туда, всю свиту вкруг себя собрав, Царевна приезжает для забав. Порою эта гурия пиры Устраивает в том конце горы. На западе ее дворец стоит, Необычайной красоты на вид. Дворцу под стать — окрестность хороша; Как дивный рай, вся местность хороша. Макушкою в заоблачный атлас Там горная вершина вознеслась. Ах, видно, нет и рая без беды: Ни капли на вершине нет воды! Однако, по сужденью знатоков, Исход из положения таков: Пробить арык — и из ручья тогда На запад, мол, поднимется вода. Но от дворца живительный ручей Течет, увы, за десять ягачей! Вот их наметка. Мы по ней арык Должны пробить — и вверх пустить родник. Но здесь, как видишь сам, все сплошь — гранит; Тишой долбишь, киркою бьешь гранит, — Они его, однако, не берут… Замучил, погубил нас этот труд! Мы поломали все тиши, кирки: Тут юноши на вид — как старики, Все потеряли даже вид людей, В три года сотни три пробив локтей. Не только мало жизни нам одной, Но если б жить нам столько, сколько Ной, И то нам этот не пробить арык, — Столь непосилен труд и столь велик! Начальников мы убедить хотим, — Что наши доводы и просьбы им!..» Их повести печальной внял Фархад, За них страдая, застонал Фархад: «О ты, несправедливая судьба! О, с камнем непосильная борьба! А я такие знанья берегу И неужели им не помогу? Хоть я не для того пришел сюда, Но слишком велика у них беда…» 34
На лик ее венец не бросил тень. — Это значит, что Михин-Бану не суверенный правитель, а лишь могущественный вассал.
* * *
Оставить их не мог беспечно он: Горн попросил и мех кузнечный он, И кожаный передник он надел И приступил к работе, как умел. Мех осмотрев и не найдя прорех, Соединил затем он с горном мех, Засыпал уголь, плюнул на ладонь — И начал в горне раздувать огонь. Затем — будь негодны иль хороши — Велел собрать он все кирки, тиши, И все затем забросил в горн и стал Переплавлять весь собранный металл. А переплавив, начал ковку он, Ковал с особенной сноровкой он, Ковал кирки под стать своим рукам: Одна — равнялась десяти киркам! Такие же тиши: коль взвесить их, Тишей обычных было б десять в них! Напильников наделал покрупней, Точильных наготовил он камней, И тайно всем орудиям он стал Каренов тайный придавать закал. И, так все приготовив для работ, Отер Фархад с лица обильный пот, Присел — и стал о деле размышлять, Как дело повести, чтоб не сплошать. Почтительно застыв, толпа людей Ждала, что будет делать чародей: У них орудья отобрав из рук, Что, если сам не справится он вдруг? Как будто их сомнения прочел, Фархад к черте арычной подошел, Киркой взмахнул — и вот уже громит Он богатырскою рукой гранит. Ударом посильнее валит он Такую глыбу, — не осилит слон! А послабее нанесет удар, И то обломка хватит на харвар, От мелких же осколков люди вскачь Оттуда разбегались на ягач. Что ни удар — то отгулов кругом — На десять ягачей грохочет гром. Так богатырскою своей киркой Свершить успел он за день труд такой, Который непосилен был двумстам Работавшим три года мастерам. Теперь звучал не горя, — счастья крик: «Да он один пророет весь арык!» Спешат начальники к Михин-Бану, — Обрадовать хотят свою луну. * * *
Эй, кравчий, дай из самых жгучих вин! Я проглочу расплавленный рубин. Скалу печали чем разворочу? Вином ее расплавить я хочу! ГЛАВА XXXI
ВСТРЕЧА ФАРХАДА С ШИРИН
Выезд двора на места работ.
Описание красоты Ширин.
Награждение чудесного мастера.
Фархад узнает в Ширин красавицу, виденную в зеркале Искандара.
Потеря сознания.
Фархада переносят во дворец Михин-Бану
Тот ювелир, что жемчуг слов низал, Так ожерелье повести связал.* * *
А я, начав главу, упомяну О том, что люди бросились к Бану. Фархад их изумил своим трудом, — Они ей так поведали о том: «Пришел к нам некий юноша, — таких Не видели созданий мы людских: На вид он изможден, и слаб, и тощ, А мощь его — нечеловечья мощь. А сердцем прост и так незлобен он, И ликом ангелоподобен он. Не справиться так с глиною сырой, Как он с крепчайшей каменной горой. За нас один ломать он стал гранит, — Арык на полдлины уже пробит!..» Известием удивлена таким, Могла ль Михин-Бану поверить им? И лишь когда опять к ней и опять Все те же вести стали поступать, Не верить больше не было причин. Тогда Бану отправилась к Ширин И рассказала все, что стало ей Известно от надежнейших людей: О том, каков на вид пришелец тот, Обычаем каков умелец тот И как один он за день сделал то, Чего в три года не успел никто. Воскликнула Ширин: «Кто ж он такой, Наш гость, творящий чудеса киркой? Он добровольно нам в беде помог, — Действительно, его послал к нам бог! Он птица счастья, что сама влететь Решилась в нашу горестную сеть. Сокровища растрачивала я, Напрасный труд оплачивала я, И говорила уж себе самой: «От той затеи руки ты умой, — Арык не будет сделан никогда, И во дворец мой не пойдет вода!..» А этот чужеземец молодой, Я верю, осчастливит нас водой. Чем эту птицу счастья привязать? Ей нужно уваженье оказать!» Она приказ дала седлать коней, — Михин-Бану сопутствовала ей. За ними свита из четырехсот Жасминогрудых девушек идет. У сладкоустой пери — строгий конь, Весь розовый и ветроногий конь. Резвейшим в мире был ее скакун, А прозван был в народе он Гульгун. [35] И, управляя розовым конем, Ширин — как розы лепесток на нем. Она пустила сразу вскачь коня — Остались сзади свита и родня, И конь, послушный пери, так скакал, Что пот росой на розе засверкал. Для уловленья в сеть ее красы, — Как два аркана черных, две косы — Две черных ночи, и меж той и той, — Пробор белел камфарною чертой. Злоумышляла с бровью будто бровь, Как сообща пролить им чью-то кровь, И на коране ясного лица Быть верными клялись ей до конца. Полны то сладкой дремою глаза, То страсть пьянит истомою глаза. А губы — нет живительнее губ, И нет сердцегубительнее губ! Как от вина — влажны, и даже вид Их винной влаги каждого пьянит. Хоть сахарные, но понять изволь, Что те же губы рассыпают соль, [36] А эта соль такая, что она Сладка, как сахар, хоть и солона. Другой такой ты не найдешь нигде — Подобна эта соль живой воде! А родинка у губ — как дерзкий вор, Средь бела дня забравшийся во двор, Чтоб соль и сахар красть. Но в них как раз По шею тот воришка и увяз. Нет, скажем: эти губы — леденец, А родинка у рта — индус-купец: И в леденец, чтоб сделать лучше вкус, Индийский сахар подмешал индус. И о ресницах нам сказать пора: Что ни ресничка — острие пера, Подписывающего приговор Всем, кто хоть раз на пери бросит взор. Нет роз, подобных розам нежных щек; На подбородке — золотой пушок Так тонок был, так нежен был, что с ним Лишь полумесяц узенький сравним, При солнце возникающий: бог весть, Воображаем он иль вправду есть. Жемчужины в ушах под стать вполне Юпитеру с Венерой при Луне. Для тысяч вер угрозою угроз Была любая прядь ее волос. А стан ее — розовотелый бук, Нет, кипарис, но гибкий, как бамбук. Заговорит — не речь, — чудесный мед, Харварами мог течь словесный мед. Но, как смертельный яд, он убивал Вкусившего хоть каплю наповал… Такою красотой наделена Была Ширин. Такой была она В тот день, когда предстала среди скал Тому, кто, как мечту, ее искал. И вот он, чародей-каменолом, В одежде жалкой, с царственным челом. Величьем венценосца наделен, Он был силен, как разъяренный слон, А благородно-царственным лицом Был времени сияющим венцом. В пяту вонзился униженья шип, А камень бедствий голову ушиб. Боль искривила арки двух бровей, Хребет согнулся под горой скорбей, Легли оковы на уста его, Но говорила немота его. На нем любви страдальческой печать, На нем тоски скитальческой печать. Однако же — столь немощен и худ — Он совершает исполинский труд: С горой в единоборство он вступил — Гранит его упорству уступил… Фархад, узрев Ширин, окаменел, То сердцем леденел, то пламенел. Но и сама Ширин, чей в этот миг Под пеленою тайны вспыхнул лик, К нему мгновенной страстью занялась, Слезами восхищенья облилась. На всем скаку остановив коня, Едва в седле тончайший стан склоня, Тот жемчуг, что таят глубины чувств, Рассыпала, открыв рубины уст: «О доблестнейший витязь, в добрый час Пришедший к нам, чтоб осчастливить нас! С обычными людьми не схож, ты нам Загадка по обличью и делам. По виду — скорбен, изможден и хил, Ты не людскую силу проявил, — Не только силу, но искусство! Нет, Не знал еще такого чуда свет! Но, от большой беды избавив нас, Ты в затрудненье вновь поставил нас: Ведь сотой части твоего труда Мы оплатить не сможем никогда. За скромные дары не обессудь, — Не в них признательности нашей суть…» 35
А прозван был в народе он Гульгун. — Гульгун — буквально означает «розовоцветный», здесь: кличка коня Михин-Бану.
36
Что те же губы рассыпают соль. — Соль — традиционная для восточной поэзии метафора, означающая остроумную речь.
* * *
Фархад от изумленья в землю врос. А ей закрытый подали поднос С дарами драгоценными; никто Не мог бы оценить богатство то. Поднос рукой точеною открыв, Ширин, все извиненья повторив, Дарами стала осыпать того, Чье чудом ей казалось мастерство. Фархад стоял, как бы ума лишен, Так был он поражен, обворожен Негаданно счастливой встречей той, Изысканной, учтивой речью той. Так сердце в нем стучало, что чуть-чуть Его удары не разбили грудь, И сам он с головы до ног дрожал, Все успокоиться не мог — дрожал. Но вот уста открыл каменотес И, задыхаясь, еле произнес: «Я умер от дыханья твоего, Погиб от обаянья твоего! Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль, Чей образ вверг меня навек в печаль И отнял трон, и родину, и дом И кем я был в скитальчестве ведом И на чужбину брошен, пред тобой Повержен в прах, ничтожный камнебой? Душа меня покинула, едва Произнесла ты первые слова. Нет, я живу, не мог я умереть — Твое лицо я должен был узреть!» Вздохнул он. Ветер вздоха был таков, Что с луноликой он сорвал покров. Да, перед ним теперь предстала та — Его любовь, страдание, мечта! Но кто лишь отраженье увидал Возлюбленной, и то Меджнуном стал, Не будет ли небытием сражен, Чуть самоё ее увидит он? Кто, вспомнив о вине, хмелеет, — тот, Хлебнув его, в бесчувствие впадет… Едва Ширин свой приоткрыла лик, Фархад ее узнал, и в тот же миг С глубоким стоном, мертвеца бледней, Как замертво, сватался перед ней. Увидев, что, как труп, он распростерт, Ширин воскликнула: «Он мертв, он мертв!» Как тучей помраченная луна, Померкла, огорченная, она… Едва тот светоч верности угас, К нему, как легкий мотылек, тотчас Поспел Шапур — и горько зарыдал: «О ты, несчастный! Ты всю жизнь страдал: Печаль и муки — вот твоя судьба, Тоска разлуки — вот твоя судьба! Путь верности ты в мире предпочел, Но вот какой привал на нем нашел! Ты на него лишь раз взглянул затем, Чтоб в тот же миг расстаться с бытием. Чист сердцем, как ребенок, был, — увы! В сужденьях мудр и тонок был, — увы! Ни совесть ты не замарал, ни честь, — Всех совершенств твоих не перечесть, Тебе уж не стонать, страдальцу, впредь? Не двинуть ни рукой, ни пальцем впредь! Где мощь твоя, крушительница скал? В ущельях, что киркой ты высекал! Что блеск и что величие твои, Высокие обычаи твои? Раз не возглавишь ты людей земли, Какой же людям прок от всей земли? Какие страны, в траур облачась, Тебя начнут оплакивать сейчас? Какой народ всех более скорбит, Какой хакан несчастием убит? Ах, лучше бы не знать Фархада мне, — И горе не было наградой мне!» Так горевал Шапур. Не он один: Рыдала столь же горько и Ширин, Михин-Бану не сдерживала слез, И плакал весь цветник придворных роз. Потом уже, подавлен и понур, Поведал им учтивейший Шапур Все то, что знал о друге он своем, О встрече с ним, о странствиях вдвоем… Но время наступило, наконец, Обратно возвращаться во дворец. Шел медленно печальный караван. И на носилках пышных, словно хан, Лежал Фархад… нет, — как великий шах, Несомый девушками на плечах! Затем в одной из царственных палат Оплакан всеми снова был Фархад. И жизни словно не принадлежал, На царственном он ложе возлежал.